– В Мэйвилле. Маленький городок рядом с Джоплином. Тебе сколько? Тринадцать, четырнадцать? Ему примерно столько же.

– Когда ты видела его в последний раз?

– В день, когда уехала из дома. Пять лет назад. Примерно в твоем возрасте.

– Что ты здесь делаешь? У тебя есть работа?

Она прервала свое занятие и странно посмотрела на меня.

– Одиссей, ты знаешь, что это за дом?

– Женское общежитие, думаю.

– Да, – сказала Долорес. – Женское общежитие. Именно.

Дождь не собирался прекращаться, и днем, когда дела были сделаны, тетя Джулия велела мне идти на чердак и сказала, что скоро поднимется. Я стоял у окна и думал о людях, живущих в низине у реки. К этому времени дорожки, по которым они ходили, должны были превратиться в грязь, а ожидающие в очереди за едой у «Добро пожаловать» промокнуть до нитки. Я знал, что мне повезло, и чувствовал себя виноватым: хотя на чердаке и было душно, у меня над головой была надежная крыша, а желудок был полным, и у меня была тетя, которая заботилась обо мне.

Я услышал, как она поднимается по лестнице. Она вошла с серебряным подносом, на котором стояли два стакана с лимонадом и тарелка с имбирным печеньем, поставила поднос на кровать и похлопала по матрасу.

– Иди присядь.

– Это ваш дом? – спросил я, сделав глоток лимонада и откусив печенье.

– Да.

– Должно быть, вы богатая.

– Ты не представляешь, чего мне это стоило, Одиссей.

– Я был тут только один раз.

– И все-таки ты нашел дорогу. Последний раз я видела тебя вскоре после смерти Розали. – Она говорила о маме. – Когда Зик приехал сообщить мне новости. – Это мой папа. Эзикиел О’Бэньон. – Ты помнишь?

– Не много. Я помню, что вы дали нам с Альбертом несколько центов, чтобы мы купили помадку.

Она улыбнулась и сказала, как будто я напомнил ей что-то хорошее:

– Точно.