– Это был ад, – сказал я.

– Брось, Одиссей. Не может быть все так плохо.

– Там есть комната, которая раньше была тюремной камерой, и туда сажают детей, которые делают не то, что положено. Ее называют тихой комнатой. – Я чувствовал горечь этих слов на губах. – Зимой там холодно, а летом жарко, и там жила крыса. Самым лучшим в этой комнате была крыса. Перед тем как посадить туда, обычно пороли ремнем. Порол человек, которого звали ДиМарко, и ему это нравилось.

– Тебя сажали туда? – спросила она.

– Я практически жил там.

– Вас правда били?

Я увидел, что у нее в глазах стоят слезы, и смягчил тон:

– Я просто говорю, что хотел бы жить тут с вами.

Она заплакала и обняла меня, и хотя все сказанное мной было истинной правдой, я чувствовал себя ужасно из-за того, что рассказал ей.

– Я все исправлю, Одиссей. Клянусь.

– Просто позвольте мне остаться.

Она вытерла глаза. На ее губах появилась улыбка, словно первые лучи солнца в тот день, и она сказала:

– Конечно, ты можешь остаться. Теперь все будет хорошо, я обещаю.

Дождь не только не перестал, он полил сильнее, как лил, должно быть, во времена Ноя. Я сидел, глядя на унылый вид за окном, и от нечего делать достал гармонику и начал развлекаться отрывками из любимых мелодий. Не успел я опомниться, как на чердаке собрались несколько девушек и стали просить сыграть. Наконец Долорес спросила:

– Знаешь «Шенандоа»?

Заиграв, я заметил, как погрустнели ее глаза, и подумал о Коре Фрост с Эмми и о том, что значила эта песня для них, и почему-то от этого Долорес стала нравиться мне больше остальных девушек. От этого и того, что она немного напоминала мне Мэйбет Шофилд.

К нам присоединилась тетя Джулия и, послушав «Мою дикую ирландскую розу», улыбнулась и сказала:

– Твой отец играл ее.

– Это его, – показал я гармонику. – Единственное, что у меня от него осталось.