Когда-нибудь она вернется.

И поэтому Роуса поцеловала Катрин в щеку, оседлала Хадльгерд и поскакала на юг, в Скаульхольт.

Хозяева пускали ее переночевать в хлевах, и она съеживалась клубочком под боком у лошади, чтобы было теплее. Она ела сушеную рыбу прямо в седле и пила из ручьев. Под недремлющим оком, глядящим на нее с небосвода, она чувствовала себя ничтожной, но свободной. Она как будто смотрела на саму себя сквозь годы. Она видела крохотную живую искорку, пробирающуюся через холмы, песчинку в этом раздробленном на части мире, на этой земле, которая то глотает тела, то изрыгает их обратно, точно по волшебству.

Она гадала, провел ли Паудль три обещанных дня в Скаульхольте или сразу отправился дальше. Быть может, он сказал ее маме, куда собирается. Быть может, если она подождет его здесь, когда-нибудь он вернется. Долг, который удерживал ее подле Йоуна, был подобен якорю: он не давал ей уйти, но зато сулил надежность. Ураган чувств к Паудлю, напротив, кружил голову и лишал опоры.

Это безрассудно, но Роуса не может его отпустить.

Бывает любовь настолько глубокая, что в ней можно утонуть с головой. Роуса знает, что, когда Паудль рядом, весь остальной мир расплывается, превращаясь в путаницу бархатистых теней и неясных отзвуков. Но еще она знает, что любовь, качающая ее на своих волнах, просочится ей в рот, и в нос, и в горло, наполнит легкие, и в один прекрасный момент, смеясь, она обнаружит, что давным-давно утонула и теперь может лишь смотреть на струящиеся сверху лучи, навсегда прикованная ко дну якорем своего огромного и неподъемного чувства.

Роуса запустила пальцы в гриву Хадльгерд и поскакала дальше на юг, стараясь не думать об этом.

И вот она приехала. Она дома.

Но дом кажется другим, как будто за время ее отсутствия все здесь переменило очертания. Нет, как будто сама она – камень, отколовшийся от утеса и унесенный подводным течением, которое долго швыряло его и било, пока наконец он снова не очутился у породившей его скалы, однако края его так сильно источены морем, что уже невозможно найти то место, откуда он когда-то упал.

Роуса ударяет пятками в бока Хадльгерд, и кобыла пускается рысью вниз по склону.

В утреннем безмолвии она добирается до маминого дома незамеченной.

Сигридюр еще спит, и маленькую baðstofa наполняют раскаты ее храпа. Лицо ее во сне кажется постаревшим и болезненным: челюсть отвисла, кожа походит на мятый пергамент. Но дышит она теперь без труда, и в груди ее с каждым вдохом больше не слышно хрипов.

Роуса чувствует прилив облегчения и нежности. Она садится на край своей прежней постели и целует мать в морщинистую щеку.