Роуса отводит глаза от реки. Ее муж мертв. Впервые в жизни она принадлежит сама себе. Как широко она, оказывается, может раскинуть руки, как по-новому чувствует их тяжесть. Прерывисто вздохнув, она обхватывает себя руками.

Паудль утирает ее слезы.

– Ты замерзнешь, – слабо улыбаясь, говорит он. – Смотри не изойди слезами до смерти, Роуса. – И он кладет теплую ладонь ей на щеку, склоняется ближе и целует ее в кончик носа.

От этого прикосновения что-то в ее груди обрушивается.

Наконец она поднимает на него глаза. Когда их взгляды встречаются, у нее кружится голова, екает в груди и пересыхает во рту, и она не в силах произнести ни слова. Она обвивает руками его шею, ладони его ложатся ей на талию, и она подается навстречу ему всем телом – кровью, костями, сердцем, дыханием. Она становится податливой, как вода.

Паудль ведет ее по тропинке в укромную пещерку у реки, куда не заглядывает никто из сельчан. Он расстилает на земле плащ, они ложатся рядом, и он прижимает ее голову к своей груди. Ей кажется, что она плачет, а может, это не ее слезы, а его, или вовсе брызги речной воды, стынущие на коже. А потом все превращается в потное, жаркое марево, и остается только тяжесть его тела, и его силуэт, и его округлившийся, глотающий воздух рот, когда он двигается внутри нее.

Он останавливается и прижимается лбом к ее лбу; глаза его, заглядывающие в ее глаза, улыбаются. Ее пронзает ощущение, что ее видят по-настоящему, что ее понимают без слов. Задыхаясь, она целует, целует и целует его, а в последнее мгновение ловит раскрытыми губами его вскрик, отзывающийся эхом в них обоих.

Когда все заканчивается, Паудль, все еще вздрагивая, кладет ладонь на ее чуть выпуклый живот, а она прижимается щекой к его груди. Каждый дюйм его тела так же знаком ей и так же притягивает ее, как сама земля, на которой они лежат.

Он снова целует ее, гладит по волосам, а потом перекатывается на голые камни и укутывает ее плащом.

– Не хочу, чтобы ты замерзла.

– Мне не холодно, – шепчет она.

– Ты дрожишь, – возражает он и притягивает ее к себе.

Ей потребовалось столько времени, чтобы наконец понять, что они с ним – две переплетенные нити одного и того же отреза ткани, и без него ей не за что будет держаться.

Когда она прижимается к нему, что-то острое впивается ей в бок. Она засовывает руку в карман и вытаскивает расколотую стеклянную женщину – подарок Йоуна. Трещина разошлась сильней, лицо покрылось щербинками. Теперь уже невозможно ни прочесть на нем смирение, ни различить покорно опущенных глаз.

– Что это? – спрашивает Паудль.