Из Скандинавии один рукав чумы пересек Балтику и вернулся в Россию. Заразив Новгород, Y. pestis двинулась на юг, пробираясь по торговым путям, как слепой по узкому коридору, пока, наконец, над русской равниной не замаячили золотые московские купола, похожие на луковицы. Русская столица, опустошенная ужасной эпидемией в 1352 году, по прямой находится всего в семистах милях к северу от Каффы, откуда Y. pestis несколько лет назад взяла курс на Сицилию[804]. Затянув петлю на шее приговоренного, палач отправился на отдых.

Одним славным утром христианский мир проснулся и понял, что чума отступила. Жизнь и радость, в которых так долго люди себе отказывали, требовали выхода наружу. Оставшиеся в живых пили до полусмерти, прелюбодействовали что есть мочи, бесконтрольно тратили деньги, объедались до отвала, вычурно одевались. В Англии ремесленники носили шелковые ткани и ремни с серебряными пряжками и игнорировали королевский указ, запрещавший низшим слоям общества есть мясо и рыбу более одного раза в день. В Орвието, где почти половина города была погребена в местных чумных ямах, люди совокуплялись прямо на свежевзошедшей на этих ямах траве. Во Франции «мужчины стали более скупыми и жадными»[805]. И повсюду оставшиеся в живых наслаждались внезапным изобилием особого товара, который всего несколько месяцев назад казался таким хрупким, таким бренным – этим товаром было время: чудесное, великолепное, бесконечное. Время для семьи, для работы. Время, чтобы взглянуть в вечернее небо. Время есть, пить и заниматься любовью. «Есть три вещи, о которых человек может сказать, что они принадлежат ему»[806], – заявляет один герой в произведении флорентийского гуманиста Леона Баттисты Альберти. Когда его собеседник спрашивает, что же это такое, персонаж Альберти отвечает: судьба человека, его тело – «и еще одна действительно очень ценная вещь».

«Невероятно, что же это?» – спрашивает его товарищ. «Время, мой дорогой Лионардо», – отвечает герой Альберти.

Вспышка постчумного распутства разочаровала, но не удивила моралистов вроде Маттео Виллани, печального брата погибшего от чумы Джованни. Это было еще одним доказательством – как будто Маттео нужны были эти дополнительные доказательства – врожденной порочности человека. «Считалось, – писал он после эпидемии, – что люди, которым Бог своей благодатью сохранил жизни, станут лучше, смиреннее, добродетельнее и воцерквленнее, будут избегать несправедливости, грехов и преисполнятся любовью и милосердием друг к другу. Но случилось обратное. Мужчины стали предаваться самому беспорядочному и отвратительному поведению. Они погрязли в праздности, и распутство привело их к греху обжорства, к пирам, тавернам, изысканной пище и азартным играм. Они ударились в похоть»[807]. Аньоло ди Тура, живший в Сиене, где все еще считали погибших, дал более сжатое описание настроению Европы после Черной смерти. «Никто не мог удержать себя от чего-либо»[808].