Даешь, лейтенают Глушков! Гладко и понятно. Хотя не совсем понятно. Что хочешь сказать? Что любви нет? Я этого не хотел сказать. А получилось. Сочинять-то надо думаючи. Но это первая строфа, мысль еще может развиться. Она, однако, не развивалась, я иссяк. Грыз карандаш, мусолил, рвал графитом бумагу. Ни черта не выходило! А не чьи-то чужие строки я вспомнил, выдал за свои?

За этим-то занятием меня застал Федя Трушин. Я покраснел, будто застукали за каким-то непотребством, проворно спрятал в планшет блокнот и карандаш. Трушин сказал:

— Здорово, ротный!

— Здорово, замполит!

— Чем занимаемся?

— Да так, ничем...

— Ничем?

— Кое-чем...

И внезапно возникло желание выложить Трушину о своем сочинительстве. Я сказал:

— Знаешь ли, Федя, я пишу... это, самое... стихи!

— Стихи? — Федор спросил спокойно, без удивления.

— Так точно...

— Прочти, если можно...

От робости впадая в отчаянную лихость, я выпалил:

— Отчего же нельзя? Можно! Слушай!

Отбарабанил свои строфы и умолк, ожидая чего угодно — пренебрежения, насмешки, ругани. Но Федор так же спокойно сказал:

— Стихи пишут в трех случаях. В период полового созревания, от нечего делать и по вдохновению. У тебя, видать, последнее...

— Видать, — растерянно подтвердил я.