— Что-то в твоих стихах есть, искорка поэтическая... Но смысла мало! Точнее, смысл наличествует, однако смутный, а то и неправильный... Ты не обижайся!

— Я не обижаюсь, я слушаю.

— Вот ты пишешь насчет любви, будто веришь в нее, как слепой щенок...

— У меня котята слепые, а щенки резвые...

— Пусть так! Значит, слепо веришь в любовь, хотя жизнь тебя другому учит. Так получается?

— Да вроде…

— А разве ты слепо любил Эрну? Слепо любишь друзей, природу?

— Нет, не слепо!

— Не о том пишешь, Петро! Путаные душевные переживания... А ты сочиняй о нашей победе, о павших товарищах, славь их!

«Это справедливо», — подумал я.

— Слушай, Петро. — Федя понизил голос. — Я тебе не говорил, ты не слышал... Условились? Никому не открывал своей тайны, тебе — первому... Я ведь тоже слагаю стихи, точнее, поэмы. О Родине, о Сталине...

— Прочти, Федор!

— Не проси, читать не буду... Это сугубо личное, для себя... Куда мне, доморощенному?

— Оба мы доморощенные, — сказал я и улыбнулся.

И Трушин улыбнулся, обнаружив мальчишечью щербинку. Мне почему-то хотелось поскорей закончить этот разговор. Было неловко вслух рассуждать о таком деле, как сочинение стихов. Есть более подходящие занятия на фронте, нежели слагание строф.

Стихи стихами, а нам предстояло два нелегких дела: распрощаться с танковой бригадой, которую по железной дороге перебрасывают аж в Порт-Артур, и двигаться на своих двоих назад, к Ванемяо, на охрану штаба Забайкальского фронта, — штаб совершил пятисоткилометровый прыжок туда из Тамцак-Булака. Дивизия наша уже была в районе Ванемяо, и батальону нужно было воссоединиться с ней, кровной. Распрощаться и двинуться!

Сперва мы проводили танкистов. Расставаться с ними было непросто. Как-никак вместе прошли Хинган, вместе прошли бои, и Витю Макухина я буду помнить так же, как помню Филиппа Головастикова, Егоршу Свиридова или Славу Черкасова. Как их всех не помнить, когда им вечная слава, героям! Многие пали. Макухин, слава богу, остался живым...

Полковник Карзанов устроил прощальный ужин для офицеров. Он, Батя, и наш комбат держали речи. Мы чокались, а сердце ныло, ныло, когда глядел на танкистов, непривычных без шлемов. Перецеловались и переобнимались всласть!

Утречком танки были погружены на платформы, и эшелон тронулся с железнодорожной станции. Мы помахали вслед ему руками и пилотками, а через час и сами выступили в дорогу. Вспомнилось: когда-то и наш батальон садился в эшелон, в Инстербурге было, в Восточной Пруссии. Ну, а пёхом топать нам не привыкать, на то мы и пехота. Шире шаг! «Эх, махорочка-махорка, подружились мы с тобой! Вдаль дозоры смотрят зорко! Мы готовы в бой, мы готовы в бой!» Эх! Лишь бы не «ох»!