Где нет уважения к человеку, там редко родятся и недолго живут люди, способные уважать самих себя.

Где нет уважения к человеку, там редко родятся и недолго живут люди, способные уважать самих себя.

Так оно, увы, и случилось. Все вельможные друзья Горького в начале 1930 годов — т. е. к моменту, когда он сам окончательно переселился в СССР, оказались в опале и писатель сам уже выступал в качестве «крыши», всеми силами стараясь отвести от их голов карающий меч нового Верховного Владыки. Усилия Горького, пока он был жив, конечно же, сдерживали намерения Сталина физически расправиться с его друзьями-приятелями, которых он считал своими заклятыми врагами. Но как только Горького не стало, все они были уничтожены.

К числу вождей большевиков, хотя и не первого ранга, с которыми у Горького были дружеские отношения и которым посчастливилось умереть в своей постели и тоже, кстати говоря, сравнительно молодыми, относятся только Леонид Красин и Анатолий Луначарский, о коих уже речь шла выше.

Однако об Анатолии Васильевиче Луначарском — самом разносторонне образованном и эрудированном из всех большевистских руководителей, когда-либо отвечавшим на правительственном уровне за развитие культуры в СССР, следует сказать еще несколько слов. С Луначарским, которого Ильич, шутя, называл «Миноносец „Легкомысленный“» — за склонность к ярким, взрывным, но часто весьма поверхностным суждениям, у Горького были очень близкие отношения (они познакомились в 1905 г.). В течение первых двенадцати лет — вплоть до 1929 года, Луначарский занимал пост Наркома просвещения и практически единолично осуществлял политику государства в области культуры. Им написано множество статей о Горьком в форме рецензий на его пьесы (1905–1909), предисловия к собранию сочинений (1928), воспоминаний и панегириков. Именно он от лица коммунистической партии одним из первых, как политик и одновременно литературный критик, сформулировал ее отношение к Горькому-художнику:

Не может быть двух мнений о колоссальной значительности Горького. Он занял одно из первых мест в мировой литературе, а в русской литературе не так уж много писателей, о которых мы могли бы с уверенностью сказать, что они являются общепризнанными мировыми писателями. Писатель, который является, бесспорно, мировым, писатель, который уже при жизни должен, бесспорно, быть причислен к классикам литературы русского язык. <…> Несмотря на то что Горький подвергался нападкам за то, что будто бы он слишком много отдавал места публицистике, на самом деле Горький не принадлежит ни по своим идеям, ни по своей практике к числу писателей, о которых я говорил, что у них публицистика живет непосредственно рядом с художественной тканью их художественных произведений. <…> Горький принадлежит к иной школе, к иному устремлению, — он хочет быть художником показывающим. Но он является представителем художественного показа в глубочайшем смысле идейного. <…> Он хочет потрясти своих слушателей и читателей вестью о жизни, как она есть, какой она могла бы быть и какой она должна быть, — потрясти их воспроизведением жизни в ее стонах, воплях, жалобах, кошмарах, в ее падении, поражении, в ее стремлении к лучшему и в победах. Горький хочет дать не просто образ жизни, он хочет истолковать ее как глубочайшую обиду по отношению к большинству людей, дать величайший призыв к обиженным — и покончить со всяким безобразием усилиями самих обиженных. Он дает угнетенных как образ тех сил, которые противостоят эксплуататорскому строю, как образ того, чем жизнь могла бы быть, какие возможности имеются в человеке. <…> Горький пишет не для того, чтобы понравиться, а для того, чтобы подействовать на волю людей, подействовать на их сознание, заставить их бороться за более высокий общественный строй. И хотя в литературе нашего языка не мало писателей, которые подходили к литературе с такими же целями, тем не менее можно сказать, что равного Горькому по интенсивности этого стремления мы не имеем ни среди его современников, ни среди писателей предшествующих. Горький — великий реалист. В его методе основное: насытившись жизненным опытом, из колоссального запаса своих переживаний создать систему образов, которые прежде всего поражали бы своей правдивостью или своей необыкновенной правдоподобностью. В этом отношении его можно сравнивать с Толстым [ЛУНАЧАРСКИЙ (I). С.119, 122, 139].