…люди, которые считают страдание неизбежным и учат подчиняться ему — лицемерят. Пусть страдают сами они, если это нравится им, наше дело — употребить все силы на борьбу против угнетения человека, — высказывает мысль, что русский человек:

Теперь, когда он стремится освободиться от «засилия немецкого капитала» <…>, вероятно, поймёт, что евреи суть тоже русские граждане.

.. не исключена возможность, что история научит нас понимать, что промышленность в руках русского еврея — будет русской промышленностью, а американца, англичанина — промышленностью американской, английской.

<…>

Я уверен, что организаторская способность еврея, его гибкая и неутомимая энергия должна быть достойно оценена в стране, столь неорганизованный и костной, какова наша Русь.

<…> Я думаю, уважаемый собрат, что мне понятна грустная ирония Ваших замечаний по поводу русского общества изучения Еврейской жизни и лично по моему адресу: я понимаю — еврей имеет основания иронически не доверять русскому даже и тогда, когда последний идёт к нему с чувством искренней дружбы, с открытым сердцем. <…>

Несомненно, что мы, русские, очень опоздали с разрешением вопроса о Гражданском равноправие евреев, но это объясняется просто: мы и о себе самих всегда опаздываем позаботиться. Разумеется — не всякое объяснение равносильно оправданию, это я тоже знаю. Я считаю нужным указать Вам, Баал-Махшонець, на некоторые неточности Вашей заметки: рассуждая по поводу «О<бщест>ва», Вы ставите дело так, как будто главная сила в «О<бщест>ве» это — я.

Протестую. Я — не один и не первая фигура в этом новом, хотя и запоздавшем деле; Около него охотно объединилась немало людей достаточно энергичных и, — как я знаю, верю, — глубоко чувствующих давно назревшую необходимость решить в духе справедливости и в интересах культуры один из проклятых и позорных вопросов русской общественности.

<…>

Вы спрашиваете: «что будут изучать?» О, нам есть что изучать, есть чему учиться, было бы достаточно упрямое желание «познать самих себя».

<…>

Человечество объединяется на почве науки, искусства, на почве мыслей о мире, о целях его бытия. И разве не нужно, чтобы широкие массы народа знали, как много работал в области духа еврей, которого мы гоним?

Повторяю, — мне понятна скорбная ирония Ваша, Баал-Махшовес; я и не спорю с Вами.

Но есть случай, когда даже благородный скептицизм не совсем уместен. Вот что мне хотелось сказать Вам [АГУРСКИЙ-ШКЛОВСКАЯ. С. 233–234].

Баал-Машховец выступил с ответом Горькому, в котором он писал:

<Горький> меня упрекает в двух вещах: Неправильно было с моей стороны считать главной силой «Русского общества для изучения еврейской жизни» одного его учредителя, Максима Горького; неуместен мой благородный скептицизм, проникнутый хотя и скорбной иронией по отношению к упомянутому Обществу. Мне кажется, что я не впал слишком большую ошибку, идентифицируя учредителя с самим Обществом. Этот укор тем более не заслужен, если принять во внимание прошлое М. Горького, дающие большую гарантию всякому общественному начинанию, связанному с его именем, нежели неведомое прошлое людей, группирующихся вокруг первоклассной звезды современной русской литературы <…>. <…> Моя критическая заметка была напечатана в еврейском органе, рассчитанном на еврейского читателя, почти ничего общего не имеющего с «Русским обществом для изучения еврейской жизни», мой скептицизм никому, следовательно, не во вред. Цель моей заметке чисто воспитательная, я при случае хотел напомнить моему еврейскому читателю, склонному видеть во всяком благожелательном отношение к нам чуть ли не начало конца и вследствие этой дутой надежды ослабевающему в своей самодеятельности, — что для нас — евреев довольно безразлично учреждение подобных обществ. <…> Итак, теперь мы знаем, чего хочет вновь учрежденные Общество. Раз М. Горький осознал, что еврей является для русской промышленности спасительной силой, ясно, что нужно открыть ему дорогу для этой спасительной роли. <…> От высших бюрократических мест до низших в школе и земстве нужно реализовать «организаторские способности еврея, его гибкость и неутомимым энергию». И так как Русь «неорганизованна и косна», то нет щелки, куда не должен был бы проникнуть дух еврея с его особыми свойствами[344]. Какие цветы вырастут из этого идейного корня, — не берусь предсказать. Пусть работает новое Общество для евреев, не мало мы работали для других на протяжении веков. Тем более, что эти задачи для нас в смысле национальном не особенно важны. Ведь будем же мы насаждать русскую промышленность, а отнюдь не еврейскую. Ведь вновь образованному Обществу даже в голову не приходит, что, идя нам на помощь, они рассматривают нас, как совокупность функций без самоцели. <…> И вот я спрашиваю себя: как мне быть, когда человек, идущий ко мне с искренней дружбой (в чём я относительно М. Горького, конечно, не сомневаюсь), говорит мне, нагому: «купи мне хорошее тёплое пальто; у тебя есть вкус, умение покупать и знание материала, а я тебе за это отблагодарю». Навряд ли подобный дружеский тон меня приведет в восторг… Как же мне полагаться на дружбу Общества, которого мои цели не интересуют. Еврейство еще в древности гневалось на «Тебя не познавши и к имени Твоему не взывавших»[345]. Имя — это знамя, это «шемганфореш»[346], таинственный символ, в котором самоцель и в звуке воплощенный лозунг слиты воедино. <…> Я — еврей, какое мне дело до того, что я буду насаждать кому-то какую-то промышленность, в силу своей собственной национальной наготы и некоторых природных свойств, — раз это не совпадает с моими основными национальными целями. Всякий народ, содействуя чужой промышленности, только видимо кладет свои яйца в чужие гнёзда; один лишь еврей строит гнезда для чужих яиц[347]. Согласитесь же, что это не особенно приятно слушать. Хотя мы и первые провозгласили «люби ближнего как самого себя», но больше любить другого, чем самого себя, мы не в силах. <…> От всех мучений Мой народ вышел победителем и на всех поприщах культуры его дух, и неиссякаемо — плодотворен. Показывая свои рубцы от ран, мы превозносимся всем сердцем и мыслями от этих отвратительных живых заплат на ту сторону нашего бытия, где сверкает изощрённая мысль и бьётся утонченное, на всё отзывающиеся сердце. <…> ..М. Горький говорит о человечестве, которое объединяется на почве науки, искусства и т. д. Да, человечество объединяется ещё на удуш<ающи>х газах, на подводных лодках и т. д. Но человечество есть социологическое понятие, а не государственно-национальное. И, разумеется, цели нового Общества с первым понятием имеют мало общего. Слон и крот — млекопитающие — и в их основной борьбе биолог большой разницы не видит. Тем не менее, слон шагает среди индийских пальмовых лесов, а крот прозябает в своей норке. М. Горький с горечью признаёт «что мы (т. е. русский народ) о себе самих всегда опаздываем заботиться». Да, это правда. Это, может быть, от того, что русские слишком «пространственны» и так мало живут во времени. Чувствую себя господином шестой части земного шара, жить с представлением о таком громадном пространстве, — это ослабляет и представление времени, которое привыкают отмеривать по соответственно большим промежуткам. То, что малым народам даётся в год, тут возникает по истечении десятков лет. «Дело не медведь, в лес не уйдет», — говорит русская пословица. Поэтому, может быть, совсем не звучит иронией, когда чеховский герой откладывает хорошую жизнь в своей стране на 200 лет. Ах, как хорошо было бы, если бы нами занимались поменьше, — мы сами уже о себе позаботимся, как нация, — и поменьше опаздывали бы заботиться о себе. Тогда, я уверен, что к числу пророков прибавится еще один — чеховский [АГУРСКИЙ — ШКЛОВСКАЯ. С. 235–237].