Замечательно, как чеховское повествование последовательно выражает скрытую глубинную позицию. С самого начала проявляет себя пристрастие к постепенному и настойчивому преодолению препятствий между наблюдающим глазом и его эротическим предметом.

Сначала поручик хочет увидеть хозяйку дома, но его не впускают: горничная говорит ему, что «барышня принять его не может, так как чувствует себя не совсем здоровой» (5. 361). Проявив настойчивость и войдя в дом Сусанны Моисеевны, поручик не попадает, как обычно, в гостиную, а должен пройти «пять-шесть больших комнат» (5. 362) прежде, чем попадает в ту комнату, где находится хозяйка. Сама она — живое воплощение фигуры сокрытия: Как раз напротив входа, в большом стариковском кресле, откинувши голову назад в подушку, сидела женщина в дорогом китайском шлафроке и с укутанной головой. Из-за вязаного шерстяного платка виден был только бледный длинный нос с острым кончиком и маленькой горбинкой да один большой черный глаз.

Просторный шлафрок скрывал ее рост и формы… (Там же)[365]. Она показывает ему себя дразняще постепенно: «— Ого! — сказала еврейка, показывая и другой большой черный глаз» (5. 363).

Поручик не сразу осознает, что он видит то, что не принято видеть: «„Да никак я в спальне?“ — подумал он» (5. 362). И тут он начинает различать вещи, которые ему видеть не положено, которые от постороннего взгляда принято скрывать: В одном из углов комнаты, где зелень была гуще и выше, под розовым, точно погребальным балдахином, стояла кровать с измятой, еще не прибранной постелью. Тут же на двух креслах лежали кучки скомканного женского платья. Подолы и рукава, с помятыми кружевами и оборками, свешивались на ковер, по которому там и сям блестели тесемки, два-три окурка, бумажки от карамели… Из-под кровати глядели тупые и острые носы длинного ряда всевозможных туфель. И поручику казалось, что приторный жасминный запах идет не от цветов, а от постели и ряда туфель. (5. 363)

Смысловой вектор этого описания проявлен с полной определенностью. Поручик не просто видит интимную обстановку спальни — он видит гораздо больше. Постель измята, и женские одежды скомканы — они как бы еще хранят следы прикосновения к телу их хозяйки. Балдахин, постель, одежды, туфли — все это вместилища, символы не только интимного, но и собственно женского начала. Тон обостренной чувственности, смешанный со страхом (балдахин представляется «погребальным») и отвращением (неопрятность обстановки), пронизывающий это описание, достигает кульминации в заключительной фразе абзаца, передающей впечатление одуряющего запаха, как бы исходящего от всех перечисленных предметов. Эти предметы отражают интимное телесное бытие их хозяйки — они одновременно и сообщают об этом бытии и скрывают его, знаменуют заинтересованную проницательность наблюдающего взгляда и его подглядывающий, непрямой характер.