— Сейчас она где-нибудь работает?

— Работает, все там же... С семи утра до двух.

— Выходит, она не совсем потерянный человек?

Боян глядит на меня озадаченно.

— В каком смысле?

— Известно, в каком...

— А, вы насчет морфия?.. Она им пользовалась не больше двух-трех раз, и то не от хорошей жизни.

— Ты так считаешь?

— Уверен. И в компании этой она только из-за меня. Чтобы припасти ампулы для моей матери, она колет себе витамин С. Лили до сих пор одна знала мою тайну...

— Значит, ты перед ней в долгу?

— Как же, конечно. Только чем я могу ей отплатить? Любовью? А что делать, если не можешь заставить себя любить? Как-то раз она пошутила: дескать, я приветлив, как некролог... «Тогда зачем же ты со мной?» — спрашиваю я, а она мне: «Так ведь бывают люди, которым нравится читать некрологи». Должен сказать, она и сама чем-то напоминает некролог. Она и я — во парочка, вы не находите? Два некролога, которые то и дело читают друг друга. Порой она чем-то нравится мне, я ее жалею.. Но Лили в жалости не нуждается, ей любовь нужна. Вцепилась в меня. С одной стороны мать, с другой Лили... Но я должен от нее избавиться! Вы понимаете, от матери никуда не денешься, она мне мать, и я не? хочу, чтобы ее смерть оставалась на моей совести, но от Лили я избавиться должен. Я просто задыхаюсь между этими двумя женщинами.

Тут он, прервав свой рассказ, спрашивает:

— Вы ведь ее видели?

— Кого именно?

— Лили.

— Один раз. И то мельком.

— И от одного раза может остаться какое-то впечатление. Есть мужчины, которым такие женщины нравятся. Но эта ее полнота, и белая кожа, и пухлые пальцы с ободранным маникюром, и постоянный кухонный запах.. Я понимаю, трудно помыться два раза в день на этом убогом чердаке, хоть она изо всех сил старается быть чистой и аккуратной, но кухонный запах неистребим, он пропитал ее насквозь. Да и чердак этот убогий со стопкой старых книг и кучей старых вещей нагоняет на меня тоску. И сама Лили, ее пристрастие к черному цвету, к вышедшим из моды любовным романам и к меланхолической музыке...

— Вкус, ничего не поделаешь, — бормочу я, лишь бы заполнить паузу.

— Но все это не так важно, — вдруг замечает Боян. — Она может купаться в одеколоне. Иметь ослепительный маникюр. Купить за тридцатку платье, пестрое, как цветущий сад. Ежедневно причесываться в парикмахерской. И даже спрятать свои здоровенные бедра. И все равно — я не стану ее любить. Потому что она вечно будет напоминать мне меня самого, напоминать о том, что связано со мной, с моим прошлым, с моей матерью, с этим аптечно-морфиевым миром, с моими срывами, со всем тем, что мне хочется забыть, преодолеть, вытравить из памяти, понимаете?