Непоколебимым остался только сам Блок – один из самых трудных для мемориального экспонирования поэтов. Его кабинет в квартире на Пряжке – вычищенное пустое пространство, в котором пуританской этики куда больше, чем артистической эстетики. Идеальная пустота среды обитания была, по свидетельству современников, idée fix Блока. Но что же делать с этой пустотой музейщикам? Туда ни рукописей в художественном беспорядке не накидаешь, ни «недопитый чай писателя» не поставишь. Остается ловить «воздух поэта», который может оказаться в любой из его вещей, а может и не найтись нигде. Рубашка тут мало чем отличается от других мемориальных предметов. Если закрыть глаза на особую интимность этой вещи, она может заставить задуматься собственно о Блоке. О том, что утонченный петербургский красавец в деревне носил косоворотку. О том, что отсюда, возможно, пошел образ «сказочного царевича», о котором вспоминали современники. О том, наконец, что эта рубашка сама по себе вошла в историю литературы, потому что сохранилась, например, в воспоминаниях Андрея Белого, пораженного видом Блока в косоворотке. Не так уж мало для одной рубашки.

10 сентября 2003

Финн-инспектор

Выставка Ээро Ярнефельта, ГРМ

В день открытия выставки меня мучили неполиткорректные чувства. Маленький, но самый близкий наш сосед Финляндия пользуется в Питере особым расположением горожан. Ампирный старый Хельсинки – уменьшенная копия Петербурга, благо и строили примерно одни и те же архитекторы. Современный Хельсинки – воплощенное доказательство того, как удобно можно было бы жить в промозглом и холодном Питере, если бы над ним столь же хорошо потрудились. Все эти соображения давно и крепко сидели и во мне – до открытия выставки. Вообще-то финская культура и народ тут ни при чем. Это был просто плохой PR: сначала несколько раз загнать весь Невский проспект в пробки по случаю проезда премьер-министра Финляндии, потом заставить заранее приглашенную прессу и гостей стучаться в закрытые ворота Мраморного дворца, потом отдать бразды правления над вконец умотанной препирательствами с охраной толпой в руки господина из ФСО, который милостиво разрешил полюбоваться выставкой 30 минут, а потом совсем не милостиво приказал всем выкатываться, потому как на выставку приедет все тот же премьер-министр. Моя национальная гордость великоросса была всем этим потревожена, но за выделенные ей 30 минут созерцания чужого национального гения вернулась на прежние позиции.

Их гений оказался достаточно русским, чтобы сравнивать его с русскими его современниками, и сравнение это вышло в нашу пользу. Ээро Ярнефельт – знаменитый и действительно хороший художник. Плохо только, что подобных ему в только формирующемся в конце XIX века финском искусстве было еще человека три-четыре, из которых в порыве национального самосознания историки сделали иконы. При этом Ярнефельт далеко не самый «финский» художник среди своих знаменитых современников (самый самобытный – Аксели Галлен-Каллела). Наоборот, художник среднеевропейский, находящийся ровно посередине между русским, немецким и французским искусством, которые влияли на него если и не в равной степени, то очень близко к тому. Русского в Ярнефельте очень много. Начать хотя бы с крови: его мать была урожденной Клодт фон Юргенсбург – из разветвленной и чрезвычайно художественной семьи петербургских Клодтов. Они, конечно же, были шведы, но уже сильно обрусевшие, и дети Клодтов получали хорошее русское воспитание. Финский мальчик Ээро Ярнефельт был после художественной школы в Хельсинки послан в Петербург в Академию художеств – под крыло своего дяди Михаила Константиновича Клодта, пейзажиста и профессора академии. Весь свой петербургский период Ярнефельт – совершенно русский. Он такой Куинджи, Левитан, Шишкин и Поленов в одном лице. То есть у него есть пейзажи, похожие то на одного, то на другого, то на третьего, – славная ученическая мозаика из русского пейзажа. Перелом случился в Париже, где он провел два года с 1886‐го и где попал под влияние Бастьен-Лепажа, одного из сильнейших мастеров французской натуралистической школы. Перенеся немного надрывный натурализм Бастьен-Лепажа на суровую финскую почву, подкрепив все это немецким холодноватым модерном Ходлера, Ярнефельт стал финским художником.