Нью-Йорк 1950‐х, Чикаго 1960–1980‐х, старики и дети, грязные улицы и редкие цветы на них, сморщенные руки и венозные ноги, стоптанные ботинки и усталые лица, нищие и эмигранты, толпа и одиночество в ней, геометрия электрических проводов и нескончаемых городских окон, естественное кокетство любого детства и надрывная бодрость нищеты, достоинство некрасивого и эфемерность праздника. Почти нет событий – обыденность как главный объект. Почти нет сильных эмоций – строгая фотофиксация не терпит суеты. Это типичная вроде бы «street photography», которая не столько массой своей (хотя количество проявленных и непроявленных пленок поражает воображение), сколько истовостью сурового взгляда фотографа становится большим событием.

Вообще-то вспоминать о Вивиан Майер почти некому. Она была очень замкнутой, никому ничего о себе не рассказывала, фотографии свои не показывала и тем более не комментировала. События ее жизни помешавшийся на своей находке и собравший в конце концов 90% ее наследия Джон Малуф восстанавливает по архивам и переписным спискам. История получается душещипательная. Вивиан Майер родилась в 1926 году в, мягко сказано, не фешенебельном тогда районе Нью-Йорка, Бронксе, у матери-француженки и отца австрийского происхождения. Регистрационные документы показывают, что папа довольно быстро куда-то делся, девочка с матерью жили в одной квартире с фотографом Жанной Бертран, потом уехали во Францию, откуда Вивиан вернулась в Америку в 1951‐м уже одна. С этого момента она работает няней – сначала в Нью-Йорке, потом в Чикаго, иногда коротко, иногда живет в одной семье больше десяти лет. Только няней – никем больше. Никакой своей семьи, никакой личной жизни – чужие дети и одинокие прогулки и путешествия. Судя хотя бы по тому, что дети по крайней мере из одной ее «семьи», чикагского семейства Генсбургов, помогали ей в старости снимать квартиру, няней она была отличной. Типичная Мэри Поппинс – строгие костюмы, длинные юбки, тяжелые башмаки, всегда в шляпке, прическа каре, никакой косметики, никакого кокетства, – немного мужеподобная, очень строгая, умная, деловитая. Она ездила со своими подопечными собирать землянику, таскала им из леса мертвых змей для изучения, устраивала игры для детей со всего квартала. Она была странная – одни змеи чего стоили, не говоря уже о явно либеральных взглядах, любви к сирым и убогим и вполне маниакальной страсти к документированию реальности.

Похоже, фотографировать она начала еще во Франции. Ее первой камерой был громоздкий и почти ничего не умевший Kodak Brownie box, через пару лет, уже в Нью-Йорке, она сменит камеру на более продвинутую, но настоящим технологическим скачком для нее станет обретение в богатом чикагском доме собственной ванной комнаты, тотчас же превращенной в проявочную. Вообще, собственное материальное положение и экономические кризисы страны отражались на страсти Майер напрямую – залежи непроявленных пленок датируются годами экономических спадов и безработицы. Головокружительный прыжок фотографическое мастерство этой странной няни совершит с приходом цвета. Она переходит на цвет в начале 1970‐х и становится чуть ли не абстракционисткой: люди на ее новых фотографиях в буквальном смысле слова теряют головы, сумки в их руках оказываются куда важнее и художественно выразительнее, содержанием кадров все чаще становятся содержимое мусорных баков и заплеванные тротуары, грязь на штанах чернорабочего живописна, как пятна на картинах Ива Кляйна, а редкие лица своей асимметрией близки уже кубистической разделке действительности а-ля Пикассо.