Его долгое время приписывали по части наивного искусства – надо же куда-то приписать. Но нет, наивом тут и не пахнет. Он слишком много знал об искусстве и слишком хорошо понимал, что делает и в каких пропорциях. Его «перерисовки» картин из школьной хрестоматии – не ерничество, а «пересказ» культового образа через оптику заставляемого пересказывать его ребенка. Его советские старики, военные и дети застыли в открыточных позах и растворяются в ностальгической нежности нарисовавшего их художника. Гаврильчик переводит тяжеловесный и душный советский изобразительный язык на язык улицы, подворотен, очередей и густо пахнущих мочой и пивом забегаловок. Нет существа романтичнее, чем ленинградский алкоголик зимой. Картины, будто сотканные из бесконечных монологов и видений забытых властью и обществом людей, складываются у Гаврильчика в мир прекрасных идей и чувств, где любви больше, чем боли, она лечит и без нее никак.

В первой строфе этого стихотворения вместо «стакана» стоит «наган». Но Гаврильчик не был бы Гаврильчиком, если бы стакан не победил. Да и вообще радости в жизни куда больше:

9 апреля 2018

Сотворение мифа

Умер Леонид Соков

7 апреля в Нью-Йорке на семьдесят седьмом году жизни умер замечательный русский скульптор и художник Леонид Соков. Одна из центральных фигур соц-арта, насмешник и острослов, он был обязательным участником любой выставки про «нонконформистское» искусство. Разъезжая по свету, его работы рассказывали про советские (позднее – российские) стереотипы, хотя, на самом деле, сделаны были по канонам большого международного поп-арта, способного переварить и иконизировать миф любой национальности.

Соков был очень серьезен по отношению к своему искусству и тому, что о нем пишут. Коренастый, большеголовый, настороженный, как птица, он требовал серьезности к себе и точности в словах. Он из провинции? – «Да, и не поселок это был, а именно деревня (!) Михалево Калининской (ныне – Тверской) области». – В семье никто искусством не занимался? – Какое там: «Отец до войны был директором районного молокозавода, в 1941 году ушел на фронт и погиб. Я его никогда не видел. Мама воспитывала двух сыновей. В 1951‐м у нас сгорел дом, и мама переехала в Москву». Москва все поменяла: мало того что с пятнадцати лет он учился в Московской средней художественной школе (МСХШ), что уже было прямой дорогой в ненадежную с точки зрения матери профессию («в ее понимании все художники были пьяницами и неосновательными людьми»), так еще и обзавелся там друзьями, с которыми потом будет крушить основы – он учился вместе с Александром Косолаповым, Виталием Комаром и будущим опальным философом Евгением Барабановым. Потом было Строгановское училище, скульптурный класс, крепкая школа. Он выбрал направление, которое могло кормить его вечно, – анимализм. В не особо изобильном сюжетами для городской скульптуры СССР это было золотое дно. А для художника, который людей хотел ваять не так, как того велели заповеди соцреализма, – еще и возможность не вступать в дискуссии принципиального толка.