12 января 2018

«Человек, томим талантом»

Посмертная выставка Владлена Гаврильчика, галерея «Борей», Санкт-Петербург

5 декабря умер художник Владлен Гаврильчик (1929–2017). Через месяц в самой старой петербургской галерее, галерее «Борей», открылась первая его посмертная выставка (ил. 40). Будут выставки еще, будут музейные и помпезные, но эта первая, поминальная, должна была состояться именно в этом подвальчике на Литейном проспекте: здесь его много раз выставляли, здесь издали книгу его стихов, здесь он сидел и тянул что-то из рюмки, здесь был и есть дом для таких, как он, – людей, которые никому ничего не хотят доказать.

Интересоваться изобразительным искусством в Петербурге и не знать Гаврильчика было невозможно. Возможно было не видеть его картин, но его самого, седого, патлатого, с узкими светлыми и насмешливыми глазами, в вечном картузе, тельняшке и, казалось, всегда одном и том же потертом пиджаке, не заметить было нельзя. Он, как домовой всего этого города, бродил по маленьким обдрипанным галереям и музейным залам с лепниной как по собственной коммуналке, где при всей общности бытия ему принадлежит каждый угол, на который он соизволит взглянуть. Его любили и уважали. Его стихотворные строчки давно вошли в городской фольклор, и автора большинство их цитирующих и не знали никогда.

Сама биография Гаврильчика была произведением искусства. Высокосознательное имя, отец – командир-пограничник, раннее детство в Средней Азии, на погранзаставах, мать бросила его на отца, отец погиб в Курской битве, об Ашхабадском художественном училище, куда мальчик только что поступил, пришлось забыть – как сына погибшего офицера его определили в Ташкентское Суворовское училище. Служил вахтенным офицером, в 1955‐м, уволившись в запас, оказался в Ленинграде, работал инженером в КБ, но начиная с 1970‐х пошел по пути экономии времени и сил, нужных ему для живописи: плавал шкипером, занял отличную должность «машиниста станции подмеса», кочегарил. Не вылезал из библиотеки Академии художеств и отдела эстампов Публички, кружил по Эрмитажу, то там, то сям учился понемногу, познакомился с бывшими филоновцами, стал выставляться на квартирных выставках и тех двух-трех официальных, которые разрешили. Пил и писал. Писал картины и стихи. 1980‐е, 1990‐е, 2000‐е изменили мир вокруг, но ничего не поменяли в самом Гаврильчике. «Гаврила говорит», – так он начинал разговор по телефону, и никаких уточнений больше не требовалось. Пока его старые подельники по неофициальным выставкам строили свое героическое прошлое, пока молодые и кичливые тусовались и играли в большое западное искусство, пока совсем новые люди открывали новые дорогие галереи и пили на вернисажах из правильных бокалов для шампанского, он шаркал по своему городу-коммуналке, и говорил нам о нежности и любви жизни как таковой.