Новому (пока еще преимущественно негативному) восприятию человека соответствует новый метод его рассмотрения. Психологический роман XIX века возник на великих иллюзиях индивидуализма. Сейчас рассмотрение человека как замкнутой самодовлеющей души имеет бесплодный, эпигонский характер. Современное понимание – не человек, а ситуация. Пересечение биологических и социальных координат, из которого рождается поведение данного человека, его функционирование. Человек как функция этого пересечения. Этот унылый аналитический метод не мыслится мне действительным на все времена, но лишь наиболее адекватным существующей в данный момент негативной концепции человека[1033].

Такое понимание человека и такой метод его исследования – когда человек понимается как функция пересечения биологических и социальных «координат» – более-менее свойственны и самой Гинзбург. Герои психологических романов, даже подвергаясь влиянию своей среды, все же были органично связаны с традициями индивидуализма. Характерная для XIX века концепция «самодовлеющей души» не соответствовала новой эпохе: по более поздней формулировке Гинзбург, теперь человек сделался «устройством» в значении «устройство как расположение частей» или «установленный порядок». Гинзбург писала: «Человек не есть неподвижное устройство, собранное из противоречивых частей (тем более не однородное устройство). Он – устройство с меняющимися установками, и в зависимости от них он переходит из одной ценностной сферы в другую, в каждой из них пробуя осуществиться»[1034].

В своих документальных текстах Гинзбург исследует человека, сформированного социально-историческим контекстом. Выстраивая «Записки блокадного человека», она стремилась создать историческое повествование на материале личного опыта. Она оставила в нем следы найденного прошлого (своей личной драмы), многие из которых будут разгаданы только в XXI веке. Даже если Гинзбург продолжала придерживаться убеждения, что дела, поведение и слова писателя имеют значение и должны влиять на его произведения или публичную деятельность, она ни в коей мере не считала, что обязана исповедоваться (строго говоря, как мы видели по ее реакции на рассказы других женщин о блокаде, она питала отвращение к исповедям). Ее собственное автобиографическое «я» становится типичным примером «имманентного человека» ХХ века, существующего лишь в какой-то конкретной ситуации. Ее полная изоляция, ее тайная писательская идентичность и тайный характер ее драмы, крайне несхожий с характером драмы Герцена, – вот элементы, благодаря которым возможны успешное расщепление и фикционализация личного опыта, а также создание персонажа, обреченного на изолированность и неудачи. Для этого персонажа существование в качестве единого связного индивида было чем-то, что нужно завоевывать, а не неотъемлемым правом.