Нет того города, который не имел бы своих трущоб; и чем город многолюднее, тем трущоб в нем больше. Эти притоны, словно сказочные чудовища, своими цепкими лапами выхватывают из толпы несчастных, обездоленных людей, без различия класса, возраста и пола, с страшною силою втягивают их в свои грязные внутренности, убивают в своих жертвах всякое человеческое достоинство, заставляют забыть их обо всем, что только есть хорошего, честного, святого в жизни нашей и наконец, превратив их в нравственных и физических уродов, навсегда преграждают им путь к тому обществу, к которому и они, горемычные, когда-то принадлежали…[1086]
Широкое использование цитат превращает очерки Свирского в скопление топосов трущобной литературы, ставших общими местами. В результате герои очерков, которым автор стремится вернуть человеческий облик, оказываются заложниками вдвойне: с одной стороны, их не выпускает из своих когтей «чудовище» трущоб, с другой – преувеличенная, избитая «страшная» экзотика, характерная для литературного жанра «джунглей большого города», держит трущобных людей еще крепче. Они проигрывают в «борьбе за существование»[1087], которую можно интерпретировать как с социально-биологической, так и с металитературной точки зрения. В этом смысле люди трущоб становятся частью еще и русской культурной традиции литературного дарвинизма, сложное переплетение которой с современным ей дискурсом о вырождении анализируется в следующей части книги (гл. VII.1–3).
VII. Дарвинизация вырождения
VII. Дарвинизация вырождения
В европейском дискурсе о вырождении 1890‐х годов все чаще встречается дарвиновское понятие «борьба за существование»[1088], маркирующее произошедший дискурсивный сдвиг. Отныне дискурс о вырождении не только сосредоточивается на характерном для «нервного века» распространении отдельных дегенеративных патологий (гл. IV), но и «обобщает» проявления дегенерации[1089], концептуализируя их потенциальную опасность для «здоровья народного тела»[1090] и превращаясь, таким образом, в мощный оплот дарвинизма, расовой теории и, наконец, евгеники[1091]. Сдвиг этот сопровождается умножением семантических слоев внутри дискурса, значительно расширившим сферу его социально-диагностического применения. Впрочем, в рассматриваемой ниже многозначности, возникающей вследствие слияния концепций вырождения и борьбы за существование, нет ничего удивительного, если принять во внимание, что речь идет о соединении двух социально-биологических и социально-медицинских понятий, своей дискурсивной эффективностью на исходе XIX столетия не в последнюю очередь обязанных собственной семантической гибкости. Сохраняя неразрывную связь со своими функциями в сфере науки (психиатрии и биологической теории эволюции), две эти концепции, вырождение и борьба за существование, также выступают биомедицинскими моделями интерпретации мира, позволяющими сводить сложные социальные явления модерной эпохи к метафорам и повествовательным схемам. Понятийной расплывчатости обеих концепций сопутствует полисемия, обеспечивающая чрезвычайно широкие возможности дискурсивной интеграции.