Однако ни в случае теории вырождения, ни в случае концепции борьбы за существование не приходится говорить о языковых – метафорических и нарративных – атрибуциях, которые риторизировали бы «изначально» наличествующий логический, научный стержень задним числом. Если первая, как я старался показать в этой книге, черпает научную доказательность преимущественно из собственной нарративной структуры, то вторая представляет собой прежде всего метафору уже в рамках теории эволюции, о чем открыто говорит сам Чарльз Дарвин в «Происхождении видов» («The Origin of Species», 1859): «Я ‹…› применяю этот термин [борьба за существование] в широком и метафорическом смысле»[1092]. Как метафора, это понятие per se обнаруживает семантическую неоднозначность, принципиально допускающую разные толкования. Так, агональный, социоморфный аспект борьбы за существование составляет одну из семантических граней, предусмотренных автором, и потому не может считаться исключительной заслугой позднейших теорий так называемого социал-дарвинизма, созданных Томасом Генри Гексли, Гербертом Спенсером или Эрнстом Геккелем[1093]. Как и теория вырождения, дарвинизм конца XIX столетия – это прежде всего продукт дискурсивных практик, в центре которых находятся риторика и повествовательность. В этом контексте литература выступает важным средством дискурсивного производства: она воспринимает риторическое, прежде всего метафорическое, измерение дарвинистских понятий и концептов и претворяет их в нарративные структуры, при этом актуализируя одни семантические слои, нивелируя другие, привнося третьи и заново вводя все эти художественные преобразования в дарвинистский дискурс[1094].

Чтобы проследить дискурсивные процессы объединения концепций вырождения и борьбы за существование в русской литературе 1890‐х годов, необходимо сначала проанализировать метафорическую сторону понятия struggle for existence и эпистемологическую функцию его семантической неоднозначности в контексте дарвиновской научной риторики (гл. VII.1). Для русской рецепции учения Дарвина, подробно рассматриваемой ниже, характерно как раз отвержение агонального аспекта борьбы за существование, восходящего к теории народонаселения Томаса Р. Мальтуса. После этого экскурса в историю и риторику науки будет показано, как европейская психиатрия, включая российскую, интерпретирует понятие борьбы за существование и интегрирует его в теорию вырождения. Такая «дарвинизация» теории вырождения позволяет интерпретировать взаимодействие последней с концепцией борьбы за существование в двояком ключе. С одной стороны, struggle for existence мыслится воплощением современной жизни, ведущей к истощению нервной системы, т. е. одним из важнейших факторов «нервного века». С другой стороны, вырождение рассматривается как причина биологической неприспособленности (unfitness) и, следовательно, явление, невыгодное в эволюционной борьбе за существование, понимаемой как закон природы, каузальную механику которого грозит нарушить современная цивилизация, занятая «неправильной» с точки зрения эволюционной теории заботой о биологически слабейших. Два этих разных семантических поля, которые возникают вследствие слияния обеих концепций, не всегда строго разделяемых в психиатрическом дискурсе, соответствуют двум повествовательным моделям литературного дарвинизма, сложившимся в русской литературе 1890‐х годов (как и в современных ей европейских литературах). Эти модели анализируются в главах VII.2 и VII.3 на материале романа Д. Н. Мамина-Сибиряка «Хлеб» (1895) и повести А. П. Чехова «Дуэль» (1891).