Правительство уничтожило две партии разом. Первая – партия ультрареволюционеров – была в самом деле опасна или могла сделаться таковой. Другая – партия новых умеренных – опасной не была. Истребление ее, стало быть, было не нужно, но могло оказаться полезным в целях устранения всякого подозрения в умеренности. Комитет уничтожил ее без убеждения, из одной зависти и лицемерия. Этот последний удар дался нелегко: комитет колебался, а Робеспьер засел дома, как всегда во время какой-нибудь опасности. Зато Сен-Жюст, поддерживаемый своим мужеством и ревнивой ненавистью, остался непоколебим, раздул усердие Германа и Фукье, запугал Конвент и вырвал у него роковой декрет.

Последний шаг к абсолютной власти всегда бывает самым трудным: нужна вся сила, чтобы побороть последнее сопротивление, но после того уступает всё, препятствий больше не остается. Тогда новая власть развертывается вполне, хватает через край и губит себя. Пока все рты зажаты, а на всех лицах покорность, в сердцах копится ненависть и против победителей готовится обвинительный акт уже среди их торжества. Комитет общественного спасения, благополучно истребив два разряда людей, столь различных между собой, но вздумавших противодействовать его власти или даже только критиковать его, стал неодолим. Зима кончилась. Кампания 1794 года должна была открыться с наступлением весны. Грозные армии должны были развернуться по всем границам и показать миру страшную силу, которая так жестоко давала себя чувствовать дома.

Каждый, кто только выказал малейшее поползновение к несогласию или участие к погибшим, должен был спешить заявить о своей покорности. Лежандр, сделавший усилие в тот день, когда были арестованы Дантон,

Лакруа и Демулен, старавшийся повлиять на Конвент в их пользу, счел своим долгом как можно скорее исправить неосторожность и отречься от симпатии последним жертвам. Он получил несколько анонимных писем, приглашавших его ранить тиранов, которые, как говорилось в этих письмах, теперь сбросили маску.

Лежандр отправился к якобинцам 10 апреля (21 жерминаля), заявил о письмах и выразил негодование из-за того, что его принимают за какого-то сеида, которому можно дать в руки кинжал. «Ну, если уж меня к тому принуждают, – сказал он, – то заявляю народу, который всегда слышал от меня только искренние речи, что теперь считаю делом доказанным: заговор, вожди которого более не существуют, действительно имел место, и я был игрушкой изменников. Я нашел тому доказательства в разных документах, хранящихся в Комитете общественного спасения, а главное – в преступном поведении подсудимых перед лицом национального правосудия и в махинациях их сообщников, которые хотят вооружить честного человека кинжалом убийцы. До открытия заговора я был задушевным другом Дантона; я бы головой поручился за его принципы и действия; но ныне я убедился в его преступлении и убежден в том, что он хотел ввести народ в заблуждение. Быть может, я и сам бы впал в подобное заблуждение, если бы не был вовремя просвещен. Объявляю анонимным писакам, которые желали бы уговорить меня убить Робеспьера и мечтают сделать меня орудием своих махинаций, что я вышел из народа, вменяю себе в почетную обязанность остаться с народом и скорее умру, чем отрекусь от его прав. Они не напишут ни одного письма, которого я не принес бы в комитет».