Между тем жалость начинала пробуждаться в народе и уже беспокоила палачей. Торговцы с улицы Сент-Оноре, по которой каждый день проезжали телеги, запирали свои лавки. Чтобы лишить жертв отрады, которую могли бы доставить им эти признаки сострадания, велели перенести эшафот к заставе Трона, но и в этом рабочем квартале жалость заговорила так же громко, как на самых богатых улицах Парижа. Народ в минуту опьянения может без жалости зарезать жертвы, им самим выбранные, но совсем другое дело – хладнокровно смотреть, как каждый раз изничтожается человек пятьдесят или шестьдесят, против которых нет сиюминутной злобы.

Однако эта жалость проявлялась пока безмолвно. Представители высшего общества исчезли из числа узников, включая и бедную сестру Людовика XVI; от высших сословий палачи спускались к нижним. В списках Революционного трибунала этого периода мы встречаем портных, сапожников, парикмахеров, мясников, земледельцев, даже рабочих, и весь этот люд погибал за какие-то будто бы контрреволюционные речи! Чтобы дать, наконец, понятие о числе казней за это время, достаточно привести один факт: с марта 1793 года до июня 1794-го трибунал приговорил к смерти 577 человек, а с 10 июня до 27 июля – 1285.

Палачи между тем были далеко не спокойны. Дюма находился в постоянной тревоге, Фукье не смел выходить ночью; ему постоянно чудилось, что родственники жертв стерегут его, чтобы убить. Однажды он проходил с Сенаром по залам Лувра и испугался легкого шороха: мимо него всего лишь прошел какой-то человек. «Если бы я был один, – воскликнул он, – со мною непременно что-нибудь случилось бы!»

В главных городах Франции террор нисколько не уступал террору в Париже. Комиссар Каррье был послан в Нант наказать Вандею. Еще молодой человек, он принадлежал к числу посредственных и злых существ, которые среди увлечения междоусобной войной становятся извергами и опережают других по части жестокости и сумасбродства. Приехав в Нант, Каррье с первого же раза объявил, что надо истребить всю контрреволюцию и что, несмотря на обещанную вандейцам пощаду, в случае если они сложат оружие, не следует миловать ни одного врага. Местные власти заикнулись было о том, чтобы сдержать слово, данное инсургентам. «Вы все подлецы, – ответил им Каррье, употребив любимое словцо папаши Дюшена, – дела своего не знаете, я вас всех перевешаю». И он принялся расстреливать несчастных вандейцев целыми партиями по сто и двести человек. Он приходил в популярное общество с саблей в руке, с ругательствами на устах и стращал всех гильотиной. Скоро, оставшись недовольным этим обществом, он распустил его.