Как бы для того, чтобы ни на минуту не переставать действовать двулично и нечестно, по словам генерала Бовэ, Корматен, собираясь подписать договор, сначала вынул шпагу, поклялся при первом случае снова взяться за оружие и наказал всем, впредь до нового распоряжения, сохранить существующую организацию и должное уважение к вождям.

Затем роялистские вожди отправились в Да Мабиле, на расстоянии одного лье от Ренна, чтобы подписать договор во время торжественной встречи с депутатами. Многие не хотели туда ехать, но Корматен увлек всех.

Встреча последовала с теми же формальностями, что и в Да Жонэ. Шуаны просили, чтобы Гоша на ней не было, опасаясь его крайнего недоверия, – эта просьба была исполнена. Двадцатого апреля (1 флореаля) депутаты подписали постановления, а шуаны – заявление, которым признавали Республику и покорялись ее законам. На следующий день Корматен совершил такой же торжественный въезд в Ренн, как Шаретт – в Нант. Усердие, с которым он хлопотал, важность, которую он напускал на себя, привели к тому, что на него смотрели как на главу бретонских роялистов. Ему приписывалось всё: и подвиги неизвестных шуанов, тайно рыскавших по Бретани, и давно желанный мир. Он наконец удостоился желаемого триумфа. Жители города ему радовались, женщины ласкали его, он получил значительную сумму ассигнациями – словом, пользовался всеми выгодами и почестями, точно он и вел всю войну.

Между тем Корматен не для того приехал в Бретань, чтобы играть эту странную роль. Он более не смел писать Пюизе; он не решался выезжать из Ренна из опасения, чтобы недовольные миром не расстреляли его. Главные вожди вернулись к своим отрядам и написали Пюизе, что их обманули, но если он приедет, при первом сигнале они поднимутся и полетят к нему навстречу.

Несколько дней спустя Стоффле тоже подписал мир в Сен-Флоране, на тех же условиях.

Пока обе Вандеи и Бретань покорялись, Шаретт наконец получил первое письмо от регента; оно было помечено 1 февраля. Граф Прованский называл его вторым основателем монархии, выражал свою признательность, свое удивление, желал присоединиться к нему и назначить его своим наместником. Эти лестные заявления немного опоздали. Однако Шаретт, глубоко тронутый ими, немедленно ответил регенту, что письмо, которым он его почтил, наполняет его душу восторгом; что его верность и преданность всегда останутся неизменными; что одна только необходимость заставила его сдаться, но покорность его – лишь кажущаяся, и когда игра наладится лучше, он опять возьмется за оружие и будет готов умереть перед глазами своего государя ради столь святого дела.