После победы над левыми скопцами Сталин на короткое время, в 1928 году, смягчает было демографический критерий, уверяя, что «у нас нет раскола между старым и новым поколением революционеров… Старая и молодая гвардия идут у нас вместе, в едином фронте», — но суть его долгосрочной кадровой политики, конечно, нисколько не меняется: она направлена на тотальную смену и омоложение «людского состава», приостановленные или смягченные только после Большого террора. К концу 1920‐х годов упрек в катастрофическом старении он переадресовывает уже не троцкистской, а правой оппозиции:
Если мы потому только называемся старыми большевиками, что мы старые, то плохи наши дела, товарищи. Старые большевики пользуются уважением не потому, что они старые, а потому, что они являются вместе с тем вечно новыми, нестареющими революционерами. Если старый большевик свернул с пути революции или опустился и потускнел политически, пускай ему будет хоть сотня лет, он не имеет права называться старым большевиком, он не имеет права требовать от партии уважения к себе.
Если мы потому только называемся
Выходит, коммунистические ветераны изымаются из политического обращения не вследствие своей старости, а скорее вопреки ей. Более того, на акробатическом жаргоне Сталина они именно за счет своего идеологического старения теряют даже право на самое — почетное в этом контексте — звание «старого большевика». И все же Сталин очень слабо маскирует здесь свою геронтофобию[566]. Нетрудно догадаться, однако, кто и на сей раз сохраняет статус «вечно нового, нестареющего революционера», подлежащего сохранению при любом движении веществ в составе большевистского организма. Иное дело — скоропостижно одряхлевшие и потому впавшие в правооппортунистический маразм вчерашние соратники, наподобие Бухарина, Томского или Рыкова. Биологический критерий идеально совпадает со стратегической задачей. В конечном итоге оппозиция обреченных — это естественная форма сопротивления пожираемых клеток; но и новым клеткам приходится доказывать свое право на жизнь: