Воля масс и вождь-медиатор

Воля масс и вождь-медиатор

Сообразно своим переменчивым потребностям, взаимосвязь армии и партии он то отвергает, то, напротив, педалирует. Так еще в конце 1923 года генсек бурно возмущался тем, что оппозиционер Рафаил, рассуждая об иерархической бюрократизации партии, сопоставил ее с армией. Сталин, совсем недавно (правда, в приватных заметках) называвший партию «орденом меченосцев», теперь гневно уличает оппонента в «чудовищной ошибке»: «Как можно превратить партию в армейскую организацию, если она… строится снизу на началах добровольности, если она сама формирует свой штаб?» Вдобавок «штаб партии не может двигать ряды партии произвольно, куда угодно и когда угодно». Между тем ранее, в 1920‐м, Сталин писал: «Мы имеем… партию, членов которой можно в любой момент перестроить в рядах и сотнями тысяч сосредоточить на любой партийной работе, партию, которая… одним мановением руки Центрального Комитета может перестроить свои ряды и двинуться на врага». А в 1937‐м, на палаческом мартовском пленуме, Сталин, согласно официальному, уже отредактированному им газетному тексту, с пафосом изображал ВКП именно как воинство:

В составе нашей партии… имеется около 3–4 тысяч высших руководителей. Это, я бы сказал, — генералитет нашей партии. Далее идут 30–40 тысяч средних руководителей. Это — наше партийное офицерство. Дальше идут около 100–150 тысяч низшего партийного состава. Это, так сказать, наше партийное унтер-офицерство.

В составе нашей партии… имеется около 3–4 тысяч высших руководителей. Это, я бы сказал, — генералитет нашей партии. Далее идут 30–40 тысяч средних руководителей. Это — наше партийное офицерство. Дальше идут около 100–150 тысяч низшего партийного состава. Это, так сказать, наше партийное унтер-офицерство.

Казалось бы, столь полярные оценки — строение «снизу» и тотальная субординация — абсолютно несовместимы. Но нет, как мы знаем, на том же пленуме он превосходно обеспечивает их взаимодействие, выдвигая снизу «свежие силы».

Сам Сталин, как обычно, действовал одновременно и внутри этого циклического процесса, и извне — как бы со стороны регулируя его амплитуду, наращивая или убавляя ритмы вибраций. Но на любом повороте он стремился представить кадровый «голод», всю свою каннибальскую политику как волю народных «масс», волю социальной земной толщи Советского Союза — даже тогда, когда речь шла об истреблении самих этих масс. С одной стороны, утверждает он, «массы сами хотят, чтобы ими руководили»; рабочие, требуя единоначалия, «то и дело жалуются: „нет хозяина на заводе“». С другой — начальство во всем зависит от расположения или враждебности подчиненных. Уже в полемике с Рафаилом Сталин говорит, что такая могучая партия, как большевистская, «не вытерпела бы и одной недели… военного режима и приказного строя»; «она мигом разбила бы его и поставила новый режим». В противном случае в ней процветала бы «аракчеевщина», которую тщетно пытаются насадить зазнавшиеся вельможи вроде Зиновьева (сталинская речь на августовском пленуме 1927 года) и которую сумели внедрить, например, в советскую науку ставленники властолюбивого Н. Марра («Марксизм и вопросы языкознания», 1950)[581]. Это касается и страны в целом, всего государственного строя: «Хороша была бы Советская власть, если бы она привела сельское хозяйство к деградации… Да такую власть следовало бы прогнать, а не поддерживать. И рабочие давно бы прогнали такую власть» (1928) — как прогнал бы советское правительство и «поставил бы другое» русский народ[582], если б не обладал «ясным умом, стойким характером, терпением» и «верой» в свое руководство (1945).