Вот за это «неведомое» Сталин и убивал самых преданных ему коммунистов. В экстренных случаях он вообще не проводил никакого различия между «логикой вещей» и враждебным субъективным умыслом. В сентябре 1941 года, рассказывает Волкогонов, Жданов и Жуков сообщили Сталину, что «немецкие войска, атакуя наши позиции, гнали перед собой женщин, детей, стариков <…> Дети и женщины кричали: „Не стреляйте!“, „Мы — свои!“ Советские солдаты были в замешательстве: что делать?» Сталинский ответ гласил: «Говорят, что среди ленинградских большевиков нашлись люди, которые не считают возможным применять оружие к такого рода делегатам. Я считаю, что если такие люди имеются среди большевиков, то их надо уничтожать в первую очередь. Мой совет: не сентиментальничать, а бить врага и его пособников, вольных или невольных, по зубам… Бейте вовсю по немцам и по их делегатам, косите врагов, все равно, являются ли они вольными или невольными врагами…»[605]

Что касается партийно-идеологических аспектов массового террора, то, ввиду стахановских темпов и за недостатком времени, здесь устраняется всякая психологическая дистанция между исходным скептицизмом и финальным предательством. По свидетельству А. Епишева, «Берия любил на совещаниях подчеркивать мысль, авторство которой он приписывал Сталину: „Враг народа не только тот, кто вредит, но и тот, кто сомневается в правильности линии партии. А таких среди нас еще много, и мы должны их ликвидировать…“»[606] В принципе, любого подозрения в «неверии» — как и, допустим, «моральной ответственности» — было вполне достаточно для уничтожения грешника, но Сталин, как известно, почти всегда предпочитал выбивать документированные признания. Подстраховываясь, он в то же время расширял охват репрессий. Вместе с тем в его приверженности теме бесовской конспирации угадываются глубинно-мировоззренческие и, если угодно, эстетические импульсы.

Поэт и драматург

Поэт и драматург

Фольклорно-магическая идея заговора была изначально разлита во всем существе большевизма, выказывавшего сквозную зависимость от средневекового манихейства, укоренившегося в русской культуре, включая ее революционную версию. Заговорами изобиловала и революционная, и полицейско-провокационная практика (Азеф, Малиновский и пр.). Если реальной конспирации недоставало, охранительная традиция, начиная с антинигилистического романа, восполняла нехватку мнимыми злоумышлениями вроде «Сионских протоколов». Но «заговорами» был перенасыщен и кавказский фольклор, изначально окружавший Сталина. Вне этого многослойного контекста успех московских процессов был бы просто немыслим.