Небезынтересна, однако, другая сторона вопроса. Коль скоро речь идет об образованных классах с прочной политической традицией, то на современном этапе их целевая установка, так сказать, непосредственно, без всяких зазоров переливается в идеологическую позицию (которая, впрочем, может носить заведомо «маскировочный», лицемерный характер). Среди пролетариата восприятие классовых задач, напротив, остается на зачаточной, хотя и чрезвычайно витальной стадии «классового чутья». Следуя ленинскому «Что делать?», уже молодой Сталин, в полемике с поборниками социал-демократической «стихийности», упорно доказывает, что рабочее движение нуждается в образованных вождях и наставниках, способных осмыслить и выразить социалистическую перспективу, еще только смутно вырисовывающуюся перед пролетариатом (другое дело, что потом люди из народа, «бебели», должны будут сменить своих учителей).
Но как быть с межеумочными, вечно колеблющимися, двоящимися группами — например, с мелкой буржуазией или интеллигентской «прослойкой»? Теоретически эти пласты, по Сталину, должны пройти внутреннюю поляризацию, дабы примкнуть либо к контрреволюционерам, либо к пролетариату. На практике, однако, большевизм, вступая с такими группами в переменчивые тактические союзы, по существу относился к ним крайне враждебно. К этим непролетарским слоям он обычно причислял своих конкурентов в социалистическом стане — меньшевиков и эсеров. Однако «субъективно» сами последние твердо продолжали считать себя приверженцами социализма. Большевистская, в том числе и сталинская, интерпретация постепенно переоценивает это противоречие как мнимое. Меньшевики и эсеры, восклицает Сталин незадолго до Октября, «сами того не замечая, предали революцию». Не замечая — или все же замечая? «Не находят ли читатели, — вскоре вопрошает Сталин, — что наивность в политике есть