Не знаю, прав я или нет, обойдясь, в конце концов, со Степановым достаточно грубо. Но кто осудит меня, если ознакомится хоть бы с первыми строками:

Проездом в Париж

Падают сумерки. Точно чьи-то ресницы, невидимо-тонкие, нежно-задумчивые – прикоснулись к земле, затуманили небо. Каждый вечер случайные облака переживают вверху кратковременность радости, недолговечность успеха. Сначала торжественность пурпура, яркие хитоны и тоги, красочный крик самомнения, восторг перед достижением прекрасного. А исчезла за холмом лысина мудрого солнца, погас хитрый последний скосившийся луч – и тоска разочарования повсюду. Ненужные пятна на небе, пыль на куполе храма. И в горделивых окнах на противоположной горе вместо грозного пламени – квадратная темная пустая бездарность.

Всесильные сумерки. Всепобеждающие сумерки. Соединение дней и ночей, бытия с небытием, страдания с радостью – срединная грусть, итоги человеческой жизни. Как будто, есть что-то, как будто нет. И ни в чем прочной уверенности.

Понимаю я, почему в эти часы во всем мире в глухих городах со всех подоконников тянутся на улицу локти и головы. Ежедневно миллионы бюстов обрамляются стенами на фоне бессмыслицы. Темнеют в желтых овалах замочные скважины глаз, потерявшие ключ. И не верьте улыбке и перекликанию, и веселому смеху. В черных окнах заметно: кто-то умер. Кто-то сторожит. Кто-то умрет…

– Мица, почем сегодня капуста?

– Славка, расскажи, что случилось в кафане?

Уже темно, а Катушкина нет. На столе, за которым, не дождавшись, я уже пью чай – письмо для него. Сверху штемпель министерства – очевидно, служебное. Что случилось? К семи обещал быть… Не пойти ли к Шутилину?

За окном город спит. Небо в тучах. Ветерок, набежавший недавно, перешел к свистящей злобной настойчивости. Где-то с разных концов хрипло стали кричать петухи. У домишки напротив глупо хлопает ставня, на ворчливых петлях калитка борется с воздухом.

– Иван Степанович, вы?

– Уф! Наконец-то. Возьмите кипрегель. Он стоит внизу, у окна.

Устало дышит.

– Это, значит, наша квартира? А?

– Да. Где вы пропадали?

– Селяк один незнакомый к себе затащил. На поминки по жене, кутью есть… A где вход? Там?

– Да, в ворота. И налево.

– Вы откроете? Будьте добренький!

Катушкин шумно входит в комнату, оглядывается, остается доволен. И громким голосом повествует о том, что на поминках ел, сколько выпил.

– Письмо? Мне?

– Да, вам. Служебное.