— Не особенно, — сухо возразил Панаров, вставая с постели и натягивая брюки. — Главное отличие одно — качественный сон со сновидениями у идеалистов и бессонница с провалами в забытье, беспамятство — у материалистов.

— А ты — идеалист?.. Сны видишь?

— Я, скорее, где-то посередине… С одной стороны, стучаться в стенку лбом и утверждать, что это главный залог достоверности отраженного в сознании мира, кажется мне примитивным. Хочется спросить: «А ты во сне пробовал — лбом об стенку?..» С другой стороны, совсем не различать сновидение и мир, в котором просыпаешься каждое утро — тоже перегиб палки. Какой-то крепкий хвост из этого мира за нами всюду тянется и во снах держит — «и тот не спит, кто думает, что спит». Что-то вроде жгута резинового… Возвращает оттуда обратно мимо воли… Кант его здорово чувствовал. Вещью в себе назвал, культурно очень, по-немецки — я бы покрепче выразился… А ученики уже перестали ощущать. И докатились до смешного и несуразного.

— А я для тебя тоже «вещь в себе»?.. Или просто вещь?.. Я из реального мира, с реальной плотью и кожей либо только твое сновидение? — картинно положила локоть под голову Любка, лежа обнаженной, чуть выгнувшись, на узком ложе, и сверкнула каким-то загадочным, не от мира сего, полуприкрытым взглядом из-под бархатно-черных ресниц.

— Ты похожа на Мадонну Мунка… — улыбнулся Анатолий, любуясь и слегка оценивающе, по-мужски окинув наготу ее тела глазами.

— Комплимент волосам или намек на грудь? — озорно поинтересовалась Любовь, стараясь вспомнить и как можно точнее принять ту же позу, что на картине.

— Выражением лица… Наклоном головы… Линией…

Анатолий наклонился, с нежностью погладил и поцеловал ровные бедра.

— Такая атласная кожа, как у тебя, не может быть реальностью. Огород, вода из колонки в мороз, стеклозавод… А она — нежная, ровная, гладкая, как у младенца, не загрубела…

Любка замолчала на несколько мгновений, внимательно и неподвижно разглядывая счастливый облик Панарова.

— А если мне бог и не дал ничего в жизни, кроме этой кожи?..

Анатолий не нашелся, что ответить, и предпочел молча покрыть поцелуями тело, которым так восхищался.

Внутри он страстно хотел, жаждал разделиться, отправив в родную семью двойника, чтобы тот решал все его житейские заботы, боролся с превратностями судьбы, встречал все бури, простерт над бездной водной, а сам бы он, словно Геракл, пировал с богами на Олимпе, навечно в сновидении, и правил вольною судьбой, оставаясь без участья к битвам нынешнего дня. Навсегда отрубив тот треклятый трансцендентальный хвост, что неизменно вырывал его из волшебного эфира сна в ощутимый, плотный сумрак материи и вязкую, тягучую мглу бренного мира, что так хотелось покинуть и забыть…