Алешина мама вздохнула и с натугой подняла с земли ящик с рассадой, из которого успела высадить в парник только половину.

— Ладно, на вот!.. Здесь кустов двадцать есть, — дотащив, передала она ему через изгородь, с опаской встав на цыпочки на старый комлистый березовый пенек и с трудом подняв короб почти над головой. — Рассадник потом не забудь вернуть.

Рафик принял протянутый дар, молча поблагодарив кивком, и ушел в дом.

— Черт глухой, — пробурчала под нос мама Алеши и воротилась к парнику.

Алеша помнил недавние нелады с соседом из-за огорода и считал Рафика безнадежно дрянным человеком. Поведение мамы его озадачило.

— Мам, а зачем мы ему свои помидоры отдаем? — решил он немедля прояснить еще одну странность в действиях взрослых.

— Да нам хватит, — успокоила его Надежда. — У нас и так под сто кустов будет.

— Но ведь он же нехороший человек? Зачем ему помогать?

— Потому что, Леша, он в первую очередь человек. А людям помогать всегда надо, — назидательным тоном промолвила мама. — Он больной. Жалко его.

— Значит, и плохих людей жалеть нужно? — непонимающе переспросил Алеша.

— Всех людей жалеть нужно, — кивнула головой Панарова. — И не отвечать злом на зло. Тогда, может, и в мире получше жить будет.

— А если бы он меня стукнул? — не унимался сын.

— Вот тогда бы я ему зарядила! — со смехом бойко ответила мама. — У всего есть пределы… И у доброты с жалостью.

Тошка, изначально не жаловавший громкого, будившего песью неприязнь соседа и принимавший участие в разговоре с ним грозным рычанием со вздыбленной шерстью и отрывистым злобным лаем, успокоился, лишь когда тот исчез за стеной, и радостно подпрыгивал на лязгающей цепи, вставая на задние лапы и норовя лизнуть Алешу в нос. У собак на порядке полным ходом шел весенний гон, и белоснежный, но уже начавший линять юноша просился на вожделенную свободу, совсем не гегелевскую.

В свободе ему было отказано.

«Заразу еще какую принесет — лишаев или блох, — пояснил Алешин папа, — и от чумки он не привит».

Пес не оставлял настойчивых попыток сбежать и досадливо, с завистью гавкал, когда до него доносился запах более счастливых собратьев, шумливыми стаями проносившихся мимо палисадника.

Ночью ему удалось вырвать из стояка предбанника крепкий, глубоко забитый гвоздь, на котором держалась проволока, определявшая границы его дворовой свободы. С двухметровой цепочкой, жестко скрепленной стальным кольцом с кожаным ошейником, Тошка умчался, влекомый зовом сердца, за манящей непредсказуемой любовью. Пса не было видно несколько дней.

«Ну, небось, всех сук собрал, кобель чертов», — беззлобно укоряла его половую распущенность Панарова.