– Момент! – вдруг охрипшим голосом сказал я.

И побежал в кабинет редактора: звать Довлатова.

Я запомнил, как бежал к телефону Сергей. Он был огромным, в огромных ботинках. Бежал он как-то неуклюже. Он волновался – как ребенок. Я впервые видел его таким. Собственно, это и было единственный раз: такая непривычно суматошная взволнованность Довлатова.

Он вбежал в кабинет. Я – за ним. Он схватил трубку:

– Алло, это Довлатов!

Он о чем-то говорил с Полевым. Не помню, о чем. Разговор был недолгим. Довлатов сиял: в журнале «Юность» приняли его рассказ «Интервью».

Вспомним утомительное хождение в редакцию этой же «Юности» Игоря Ефимова. Постоянное откладывание решения, «доброжелательное» безразличие, дружеские сетования на загруженность. Стиснув зубы, Ефимов «выходил» публикацию. Во втором номере «Юности» за 1974 год напечатали его повесть «Лаборантка». Повесть Довлатова «Интервью» увидела свет в шестом номере. Публикация состоялась в особом пушкинском номере. На 1974 год приходился полуюбилей – 175 лет со дня рождения классика. Обложку номера украшал лежащий с книгой Александр Сергеевич. Содержание – текст Довлатова. Молодой журналист отправляется на задание – взять интервью у молодого передовика Горелова – коммуниста, спортсмена, представителя крепкой рабочей династии.

Журналисту задание неинтересно. Он размышляет над вечными неразрешимыми вопросами искусства. Его «поток сознания» перенасыщен культурными символами настолько, что пробуждает подозрение в дилетантизме:

Красота должна сопротивляться, – формулировал молодой газетчик, – пыльный кусту дороги мне милее голландских тюльпанов, которые бесстыдно выставляют напоказ свои яркие краски. Мне чужда знойная прелесть Южного берега Крыма, мне претят архаические красоты старого Таллина, так же, например, как живопись Куинджи, сияющая фальшивыми драгоценностями, или даже музыка Шопена, столь удобная для любви. Мои кумиры – неуклюжий, громыхающий заржавленными доспехами Бетховен, вечно ускользающий создатель Тристрама Шенди, безжалостный, мертвенно-зеленый Брак…

Красота должна сопротивляться, – формулировал молодой газетчик, – пыльный кусту дороги мне милее голландских тюльпанов, которые бесстыдно выставляют напоказ свои яркие краски. Мне чужда знойная прелесть Южного берега Крыма, мне претят архаические красоты старого Таллина, так же, например, как живопись Куинджи, сияющая фальшивыми драгоценностями, или даже музыка Шопена, столь удобная для любви. Мои кумиры – неуклюжий, громыхающий заржавленными доспехами Бетховен, вечно ускользающий создатель Тристрама Шенди, безжалостный, мертвенно-зеленый Брак…