Ну и неизбежное за авторством того же Кабакова:

Думаю, что во всех подобных случаях вообще и в случае Аксенова в частности и другие объясняющие мотивы имеются. Например, желание хоть чуть-чуть расширить рамки. Ну, не опозориться, оскоромиться большевистской скоромностью лишь по минимуму.

Думаю, что во всех подобных случаях вообще и в случае Аксенова в частности и другие объясняющие мотивы имеются. Например, желание хоть чуть-чуть расширить рамки. Ну, не опозориться, оскоромиться большевистской скоромностью лишь по минимуму.

Думаю, что Аксенов также мог бы думать о своих друзьях с «теплотой и гордостью».

Возвращаемся к литературным делам Довлатова. Книга уверенно шла к печати, проходила редактуры. Параллельно этому возрастала неуверенность самого Довлатова. Она имела разные источники. Перестав быть мелким неудачливым ленинградским литератором, Довлатов не сумел почувствовать себя своим в Таллине. Достаточно быстро стерлось ощущение анонимности, того самого равнодушия, о котором я уже говорил. Он пишет отцу в 1973 году:

Таллин очень претендует на сходство с Западом, и это ему понемногу дается в игрушечном, бутафорском и немного фальшивом смысле.

Таллин очень претендует на сходство с Западом, и это ему понемногу дается в игрушечном, бутафорском и немного фальшивом смысле.

Постепенно формируется понимание, что и анонимность существования носит условный, фальшивый характер. Из письма отцу за 1974 год: «Здесь гнетущая теснота, и ты всегда на виду».

Жизнь на виду парадоксально сочеталась с литературным одиночеством. Учитывая литературоцентричность Довлатова, угнетающее обстоятельство. Из беседы Елены Скульской с Александром Генисом на «Радио Свобода» в сентябре 2019 года:

Не очень сладко ему было в Таллине. Он был несоразмерен этому городу. У него не было возможности выбора друзей, приятелей, знакомых. Когда мы с ним сидели на планерках, он все время говорил мне: «Самое ужасное, что когда вы начнете писать воспоминания, то напишете, что все эти люди мои друзья». Я говорила, что: «Ну Сережа, вы же дружите и с этим, и с этим». Он говорит: «Представляете, какой позор для большого писателя, чтобы эти люди были моими друзьями».

Не очень сладко ему было в Таллине. Он был несоразмерен этому городу. У него не было возможности выбора друзей, приятелей, знакомых. Когда мы с ним сидели на планерках, он все время говорил мне: «Самое ужасное, что когда вы начнете писать воспоминания, то напишете, что все эти люди мои друзья». Я говорила, что: «Ну Сережа, вы же дружите и с этим, и с этим». Он говорит: «Представляете, какой позор для большого писателя, чтобы эти люди были моими друзьями».