Остановив своё движение, я постарался говорить как можно спокойнее. Сначала получалось неважно, потом пошло значительно лучше.

– Обычно подобные состояния у демонстративно-экзальтированных натур сопровождаются повышенной нервозностью в сочетании с неразумной, гипертрофированной жалостью к себе, что не исключает, кстати сказать, реально переживаемой ими душевной боли.

– Понятно, – кивнул Захария, – требуется сочувствие.

– Но ведь оно есть! – опять не удержался и воскликнул я.

– Даже если оно действительно есть, – Захария поднял руку, приглушая мой порыв, – а я, хорошо зная ваше семейство, ничуть не сомневаюсь в наличии там эмпатии и чувства локтя, – людям подобного склада, к сожалению, всевозможные поддержки и поощрительные награды требуются в таких размерах и преувеличенных формах, которые с трудом могут предоставить им профессионалы, да и просто сочувствующие граждане, обладающие элементарным вкусом, чувством меры и привычками самодостаточного поведения. – Он незаметно вздохнул. – Причём, любого количества этого «драгоценного материала» оказывается всегда недостаточно.

– Но зачем? Зачем так растравлять себя? – Мой вопрос был задан, скорее, самому себе. – Им же самим от этого становится хуже!

Захария оглядывался вокруг, как бы ища поддержки у строго выверенных пропорций окружающих нас благородных зданий, а может быть, и у самой императрицы, на века заключившей в бронзу свою величавую прозорливость.

– Вы спрашиваете, зачем? – Он задумчиво поднял лицо вверх, подставляя его начинавшим тихо падать большим влажным снежинкам. – Причин много. Здесь и уязвлённое самолюбие, и нежелание признать свои истинные, а не выдуманные ошибки, и раздражение от того, что они обнаружились, и гордыня… да мало ли что!

– Но вы только что говорили о комплексе неполноценности? – перебил я его.

Захария взмахнул руками, стряхивая влагу и снег.