– Я не хотел тебя обидеть. Просто пытаюсь сказать, что все в порядке. Прошлое в прошлом. Теперь у меня есть Джина. Я люблю Джину.

– Она выглядит на двенадцать.

– Не надо, – говорит Джонас. – Это ниже твоего достоинства.

– Она даже не ест рыбу.

Когда ночное небо чернеет и все собираются в тепле костра, я отступаю в темноту. Мне нужно в туалет. Я сажусь на склоне внизу высокой дюны, закатываю джинсы до колен и выкапываю под собой ямку. Струя мочи исчезает в песке. Как всегда говорила Анна, писать, сидя на пляже, даже приятнее, чем писать, стоя в душе. Я натягиваю джинсы обратно и, отступив на два шага вправо, сажусь на безопасный участок песка. Так темно, что я едва могу разглядеть свои руки. Безлунная темнота. Джонас и Джина сидят в обнимку на противоположной стороне костра. Их лица светятся в золотисто- оранжевых отблесках. Джонас оглядывает собравшихся, и я знаю, что он ищет меня. Начинает вставать, но потом передумывает. Я смотрю, как он сидит, уставившись в огонь, как сдвигаются его брови, потому что ему в голову пришла беспокойная мысль, и знаю: он думает обо мне. Человек, который меня спас. Которого я ранила. Чье доверие потеряла. Я пообещала себе, что каким-то образом найду способ все исправить.

В небе, высоко над самой высокой дюной, появляется звезда, сначала едва различимая, но потом она разгорается и превращается в сияющий бриллиант. Однако я знаю, что вижу смерть. Угасание. Безмолвный выплеск. Искрящуюся красоту. Огромный трансцендентный сгусток пламени, отчаянно сражающийся за последний вдох.

27

27

1996 год. Декабрь, Нью-Йорк

Рассвет наступает быстрее, чем следовало. Я лежу голая поверх одеяла и смотрю в окно нашей квартиры в Ист-Виллидж, слушая журчание батареи. Обещают сильный снегопад, и небо уже обрело безмолвную сухую белизну, словно сам воздух затаил дыхание.

Питер провел свою последнюю холостяцкую ночь в отеле «Карлайл» на Мэдисон-авеню вместе со своим шафером – напыщенным другом из Оксфорда, всегда относившимся ко мне с подозрением, как будто одно то, что я американка, делало меня охотницей за деньгами.

Анна спит в гостиной. Мне слышно ее мягкое сопение. Наверное, отрубилась, лежа на спине. Вчера вечером, надев допотопные фланелевые ночнушки, те, что бабушка Миртл дарила нам на Рождество каждый год, пока мы не стали слишком большими, чтобы ценить их старомодный уют, мы пили текилу и болтали до поздней ночи, так что теперь у меня наверняка будут ужасные фиолетовые мешки под глазами. Анна – моя подружка невесты. Они с Джереми остановились у мамы, которая ведет себя с ним в свойственной ей ужасной манере, к моему большому удовольствию. Из-за Джереми нам с Анной почти не удается проводить время вдвоем. Он заставляет ее по утрам целый час заниматься с ним йогой после завтрака и даже притащился на примерку моего платья. В среду, когда мы с Анной собирались пообедать в «Русской чайной» только женской компанией, он удивил ее тем, что взял билеты на «Кошек» в Зимнем саду, на утренний сеанс – хотя Анна терпеть не может мюзиклы, а этот к тому же идет с 1982 года. «Да, неприятно, – сказала мама, когда я позвонила ей, чтобы пожаловаться. – Но люди из Калифорнии всегда так ведут себя, когда приезжают сюда. По какой-то непостижимой причине они думают, что, глядя на актеров, поющих на сцене в костюме животных, приобщаются к культуре».