– Я была наверху, в детской ванной. Джина, даже не постучавшись, открыла дверь из дортуара и вошла. Сходила в туалет прямо при мне.

– Она так вульгарна, – фыркает мама.

– Твоя мама сегодня вышла на тропу войны.

– Не выходила я ни на какую тропу, – возражает мама. – Просто сказала Андреа, что никому из нас не нравится ее новый ландшафтный дизайн. Выглядит инородно.

– Это прозвучало очень воинственно, мам.

– Если ей не нравится мое мнение, не надо было спрашивать, что я думаю о ее нововведениях.

– Твоя мама назвала их мещанскими, – смеется Питер.

– Если она собирается читать нам лекции о важности местных растений, не надо было делать цветочный бордюр.

На противоположной стороне лужайки младшие дети играют в сумерках в подковы. Джонас с Джиной подходят к нам, нагруженные пластиковыми тарелками и стаканчиками.

– Мэдди нужно больше спрея. Комары обожают ее, – замечаю я.

Джонас ставит кресло рядом со мной, кладет ладонь мне на руку.

– Не против, если я присоединюсь? – говорит он всем, но обращается только ко мне.

Я встаю.

– Я забыла свое вино наверху.

На этот раз я запираю обе двери в ванной и стою в темноте. Опершись на подоконник, прислушиваюсь к шелесту деревьев, звону бокалов, голосам. Когда я уже достаточно подросла, чтобы сомневаться в своих побуждениях, мама дала мне известный совет: «Подбрось монетку, Элинор. Если результат тебя расстроит, сделай наоборот». Мы уже знаем правильный ответ, даже когда еще не понимаем этого – или думаем, что не понимаем. Но что, если монетка с подвохом? И на обеих сторонах одно и то же? Если оба решения правильны, значит, оба неверны.

Мой бокал стоит на подоконнике, где я его и оставила. Питер с Джонасом разговаривают внизу на крыльце. Питер что-то говорит, и Джина смеется, запрокинув голову. Оба мужчины улыбаются. Все это кажется сюрреалистичным, непостижимым. Всего несколько часов назад мне казалось, что весь мир грезит, витая в облаках. Я смотрю в темноту, рисуя перед внутренним взором руины заброшенного дома, тишину леса, открытый пристальный взгляд Джонаса. Потом соскальзываю вниз по стене и съеживаюсь, прижав колени к груди, словно меня ударили. Я сделала выбор – отказаться от любви, которая пульсирует и болит во мне, ради другой любви. Терпеливой любви. Сострадающей любви. Но этот выбор слишком мучителен. С улицы мне слышно, как мама кричит через лужайку Диксону у гриля, требуя гамбургер.

– С кровью! – кричит она. – Чтобы я слышала, как он мычит. И, пожалуйста, не надо мне нотаций по поводу сальмонеллы. Лучше я умру от диареи и обезвоживания, чем буду есть сухой картон вместо мяса.