— У Фаронова сколько?

— У Фаронова и Харламова больше других. Их танковый рейд уберег. У первого — тридцать четыре, у второго — тридцать два на довольствии.

— Челюбеев далеко от тебя залег?

— С разрывчиком, товарищ подполковник. Дальше там скальные выступы. Метров двести, пожалуй, будет.

— Смотри за стыком, Визгалин! Накроют — очухаться не успеете.

— Слежу.

— Вчера наши разведчики всю ночь лазали. Вернулись ни с чем. Языка бы надо… хоть самого плохонького…

Это были последние слова, которые до них долетели. Знать, и вправду дела были невеселыми.

Через час, когда Макаров со своими штабистами уехал в Мутхмансдорф, Фокин с Овчинниковым снова отправились к домику. К ночи надо было запастись кое-какой одеждой, может быть, одеялами.

В глухом уютном дворике ординарец Визгалина, сидя на приступках деревянного крыльца, обняв девушку, что-то говорил ей, а она, все время поправляя на круглых коленях ситцевое платьишко, отвечала:

— Не треба, парубок… Не треба.

При их появлении ординарец вскочил, но увидев, что они всего-навсего такие же солдаты, снова обнял ее.

— А ну оставь, — попросил Фокин.

— А тебе-то дело какое? — ординарец у Визгалина был, как видно, парнем нахальным.

— Оставь, — еще раз сказал Фокин. — Она же бессловесная, забитая немчурой девчонка.

Фокин посмотрел на девушку. В красивом лице ее с большими черными глазами было что-то обреченно-покорное. Она взглянула на него и боязливо отвела взгляд в сторону. Из нее, похоже, выхолостили все: самоуважение, гордость, чувство понимания добра, только оставили тупой страх — даже перед тем, кто искренне жалел ее и не хотел обижать. Как же надо было мастерски истязать человека, чтобы разум его не только не поднялся выше за те годы, что он прожил в неволе, а наоборот — сжался и сморщился, как яблоко, прихваченное морозом. И больно было оттого вдвойне, что эта девочка была советской и когда-то носила на груди красный галстук, ходила в советскую школу. Надо же было так искалечить!

— Уходи отсюда, — тихо, но остервенело сказал Фокин ординарцу, чувствуя, что сейчас сорвется.

Видно, что-то страшное мелькнуло у него в глазах, только ординарец на этот раз промолчал, поднялся и ушел со двора.

Овчинников показал подвал, где, по его словам, было полно добра. Они спустились в него, и Фокин первое время просто-напросто не поверил своим глазам. Сухой, бетонированный подвал метра на два в высоту был буквально завален всяким тряпьем: костюмами, отрезами разной ткани, плащами, жилетами, платьями, мужским и женским бельем — и все это битком, навалом, вперемежку ношеного с новым. Можно было подумать, что хозяин, живущий здесь, занимался раньше разбоем на больших дорогах. И, ползая по этому тряпью и выискивая подходящую одежонку, чтобы не мерзнуть ночами, Фокин подумал: «Будем уходить, спалю совиное гнездо дотла». Не мог здесь жить хороший человек — в этом он уже не сомневался.