В сарае Фокин нашел мотоцикл. Но предусмотрительный хозяин снял с него и где-то, очевидно, спрятал мотор. Возникла мысль, а почему бы не съехать на нем вниз по дороге — до Мутхмансдорфа. Времени до вечера оставалось много, немцы за горой помалкивали. Он принес бы из санроты хлеба, мяса. На том они с Овчинниковым и порешили.

Перед отъездом встретился с Визгалиным, сказал ему, что женщинам здесь не место — под самым боком передовой.

— Дело говоришь, старший сержант, — одобрил Визгалин. — Женщин я сегодня же выселю. Пусть идут вниз, в деревню. А сам со штабом сюда.

Фокин вывел мотоцикл, сел на него, попрыгал на сиденье, опробовал рукоятку тормоза — вроде держало. Оттолкнулся ногами.

— Поехали!

Чертов мотоцикл! Сперва он катился медленно, а потом разошелся. Фокин придавил тормоз раз, другой. На третий — хлоп! Тросика как не бывало. А мотоцикл летит… В ушах уже ветер, свист. Фокин едва успевает рулить. Попробовал прижать к колесу подошву сапога — накалилась мгновенно. Вот тебе и «тормози лаптей». Ни соскочить, ни свернуть. А дорога все вниз, все наклонней. «Убьюсь ведь, дурак, — подумал Фокин не без содрогания. — И какой только черт дернул меня сесть на это коромысло с колесами?» В его скорости было действительно что-то сатанинское, невероятное. Фокин летел с горы, как ведьма на неуправляемой метле, и его спасение было лишь в одном — не упасть, удержаться, а мотоцикл словно мстил за хозяина, поместье которого тот пообещал сжечь: он все наддавал и наддавал. Стоило Фокину хоть чуть-чуть ослабить напряжение рук или вильнуть рулем — и он бы метнул его, как камень.

Однако ему повезло: дорога была почти прямой и ровной — без единого камешка, и перед самой деревней встретился еще пологий увальчик; мотоцикл проскочил его, вылетел на вершину холма — и здесь на излете остановился. Руки и ноги у Фокина тряслись, спина вся была мокрой от холодного пота. Он свел мотоцикл с дороги и в сердцах пнул его, как взбесившегося коня, который наконец-то под ним запалился.

У Брескина в роте он тут же попросил воды, напился и только тогда обо всем рассказал. Брескин смеялся до слез, то и дело поднимая левой рукой очки и вытирая платком близорукие глаза. Ему-то что было не смеяться — каково было Фокину?

В Мутхмансдорфе стоял и штаб дивизии. Неподалеку от него дивизионный брадобрей, крупный, седеющий, стриженный ежиком армянин, прямо на улице, на лужайке, разложив на ломберном столике парикмахерские принадлежности, брил и стриг каждого, кто желал, притом совершенно бесплатно. Не каждый день выпадает на войне такое счастье — испытать блаженство от теплой на лице пены, взбиваемой помазком, от стрекота машинки на заросшем затылке.