Как следствие, церковный строй нашего Отечества также едва ли может быть назван хотя бы привычным для православных Поместных Церквей. Да, она приобрела сильнейшее влияние на внутренние и внешние дела, но лишь после того, как слилась с государством, стала его прообразом, символом. Эта ассоциация была тем более легка, что для русского сознания Церковь привычно отождествлялась исключительно с носителями церковной власти, т.е. священноначалием, но никак не со всей церковной полнотой.

Уже древнерусский епископат в большинстве своем черпал свои резервы из местной военной и боярской знати. «Во всяком случае, никто из наиболее известных представителей высшего духовенства древнего Киева не был человеком, оказавшимся в престольном городе волей случаях или превратностей судьбы». Более того, нередко представители церковнополитической элиты Киева были тесно связаны с жизнью княжеского рода и ее главнейших представителей еще задолго до прихода в обители или на кафедры[886].

В дальнейшем, как известно, все наши архиереи фактически стали государственными чиновниками высшего ранга, безответственными, однако, перед государем и практически неподсудными ему. В массе своей русские иерархи являлись выходцами богатейших аристократических семей и не страдали ущербностью самосознания, привыкнув к осуществлению государственных функций еще в период господства татар. Да и влияние патриархов на наших епископов, архиепископов и митрополитов было весьма и весьма условным – все решали частные критерии.

Отсюда та двойственность в историческом положении Русской церкви: она была Церковью по преимуществу государственной, перенявшей многие его методы деятельности, интересы и недостатки, не имеющей собственной позиции по многим из тех вопросов, которые являлись предметом постоянных дебатов как в Византии, так и в Западной Европе. При этом все попытки Церкви, т.е. священноначалия, «освободиться» от государства, т.е. царя и правительственных учреждений, почувствовать свое собственное предназначение, осуществлялись теми же «государственными» методами. Как следствие, русский папизм зачастую оставлял далеко позади себя папизм латинян и греков. И если говорить о доминирующей черте нашего церковного строя, то легче его характеризовать термином «власть», чем «милосердие», например.

Ни для кого не является секретом тот факт, что наша иерархия не только систематически доказывала превосходство священства над царством, щедро черпая аргументы из латинских источников, нимало этим не смущаясь, но и связывала эту идею с убежденностью об изначальном превосходстве Москвы над всеми остальными народами. А потому, едва отойдя от ужасов Смутного времени, решительно требовала закрепить за Москвой, «так и быть» скрепя сердце, третью строку в диптихах, оттеснив вниз Антиохию и Иерусалим[887].