Национальной стала и Русская церковь, священноначалие которой в гораздо большей степени, чем в Византии, зависело от царя. И хотя среди русского епископата не угасал дух христианских кафолических традиций, перенятых от греков, в действительности уже в XV в. Русская церковь полностью замкнулась в себе, почти не получая извне никакой помощи в решении собственных проблем. Само собой разумеется, и общение с другими православным кафедрами носило далеко не системный и не очень содержательный характер[905].

«На этой исторической почве наш народ был обречен на духовное бесплодие. Ясна была и причина такого бесплодия: отделение России от всего прочего мира, уклонение от вселенского христианского пути»[906].

Как следствие национализации Русской церкви, резкого сужения сферы ее интереса и односторонности духовного развития, возникла реальная опасность подмены Вселенского церковноисторического Предания преданием местным и национальным, замкнуться в случайных пределах своей национальной памяти и традициях, которые выдавались за абсолютные и единственно истинные[907].

Можно согласиться с тем, что приводимая далее фраза звучит несколько легковесно: «Странствующие греческие монахи в оплату за московское жалованье подарили Москве титул “Третьего Рима” с притязаниями на исключительное значение в христианском мире. Через это наше народное самомнение получило нечто вроде идеального оправдания»[908]. Но, пожалуй, она верно отражает и мотивы греков, желавших «покормиться» за счет Москвы, одарив русских ничего не значащим для них в практическом плане титулом преемника Византии, и наши чаяния, угаданные ими.

Не имперский дух, а «железный занавес», категоричное неприятие всего иностранного без разбора, хорошо оно или плохо, закостенелость во всем, особенно во внешних формах, которым отдавалось явное предпочтение перед нравственным чувством, демонстрировал тот век Русской истории[909].

Следующая характеристика едва ли может вызвать светлые мысли: «В русском обществе уживались рядом крайне развитая внешняя набожность и нравственная распущенность; религиознонравственное состояние его было как бы фарисейское, раздвоенное: внутри была всевозможная порча, а снаружи – удивлявшее иностранцев благочестие»[910].

Доходило до откровенных нелепостей, когда русские обряды, одежду и саму русскую национальность возводили на пьедестал святости и им поклонялись. Так, в своем завещании патриарх Иоаким со слезами на глазах умолял царя Петра Алексеевича ни при каких обстоятельствах не приглашать иностранных специалистов в Россию, тем паче – не ставить их во главе служивых людей в государственных полках, дабы «во всем царствии проклятым еретикам, иноверцам быти началниками». Как будто эти меры не были объективно обусловлены потребностью русской армии в грамотных, образованных офицерах, не говоря уже о военных инженерах и оружейниках. И уже на смертном одре не переставал увещевать, чтобы «новых латинских и иностранных обычаев и в платьи перемен поиноземски не вводити»[911]. Здесь и комментировать ничего не надо…