Р. Иванов-Разумник очень точно обозначает два принципиально разных периода творчества С. М. Городецкого и характер его эволюции: до революции (или до возвращения с Кавказа в период Гражданской войны) и при советской власти в Москве. Сам С. М. Городецкий трезво осознавал свое творческое падение и забвение, о чем без обиняков написал в стихотворении, адресованном Е. Ф. Никитиной, от 02.01.50:
Вы запросили биографью Вдруг распроклятую мою? Да легче ж на-бок сбить Кутафью, Чем записать мне жизнь свою! <…> Когда-то, где-то в прошлом стонут Ошибки глупые мои… Письмом я вашим очень тронут. Знать, не совсем я в забытьи! <…> В меня Вы верите? Спасибо! Все силы в будущее лью, Хоть будь оно огромной глыбой Раздавит песенку моюНе случайно ассоциации с ипостасью Коровьева как темно-фиолетового рыцаря «с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом» в финале романа вызывают многие фотографии С. М. Городецкого периода творческого кризиса в 1930—1940-х годах (ил. 64).
М. А. Булгаков был хорошо знаком с С. М. Городецким задолго до работы в Большом театре. С. М. Городецкий был старым другом Б. Е. Этингофа, которого М. А. Булгаков знал еще по Владикавказу. С. М. Городецкий также работал в Закавказье и на Северном Кавказе (в Тифлисе, Баку и в Осетии)[1221]. В Москве они встречались с М. А. Булгаковым в писательских организациях, кружках и в театрах. Так, С. М. Городецкий был завсегдатаем на «Никитинских субботниках», о чем сам писал:
В 20-х годах <…> Литературной средой, в которой я жил в это время, были «Никитинские субботники», где собирались писатели, художники, композиторы, артисты <…>[1222].
В 20-х годах <…> Литературной средой, в которой я жил в это время, были «Никитинские субботники», где собирались писатели, художники, композиторы, артисты <…>[1222].
Поэт был не просто близок субботникам, а, по воспоминаниям Е. Ф. Никитиной, был самым первым профессиональным писателем, который еще при А. Н. Веселовском стал читать свои произведения и посещать кружок:
Один из участников наших собраний должен был делать доклад о Сергее Городецком. На этот раз я ничего не сказала Веселовскому и позвонила Городецкому. Он жил в Москве. Я рассказала ему о нашем кружке и сказала, что мы очень хотели бы видеть его у себя. Он сказал: – Хорошо, с удовольствием. И тут у меня возникла блестящая идея: – Может, Вы и стихи свои новые принесете? – Хорошо, принесу какие-нибудь листочки. Вот подошел субботний вечер, первый в нашей жизни, когда рядом с нами сидит живой писатель. В руках – рукопись, он сегодня по истечении какого-то срока получит слово и будет выступать. Может, он захочет задать какие-нибудь вопросы, а потом он будет читать свои стихотворения. Это было замечательно. Мы необыкновенно провели этот вечер. Каждому хотелось как-то боком пристально рассмотреть поэта, как он дышит, как он комкает тетрадку в руках <…> Это был замечательный момент в нашей жизни. Впервые писатель читал свою вещь <…> Городецкий обратился к нему [А. Н. Веселовскому]: – Скажите, а я могу, право, придти к вам еще? Не в качестве поэта, а просто члена вашего кружка?[1223]