О благожелательном отзыве императора Хомяков знал и ранее. В письме к Кошелеву он указывает на некий источник, из которого ему были известны слова Николая I о книге: «Dans ce qu’il dit de l’Eglise il est trиs libérаl; mais dans ce qu’il dit de ses rappots avec l’autorité temporelle il a parfaitement raison, et je suis de son avis [В том, что он говорит о Церкви, он весьма либерален, но в том, что он говорит о ее отношениях к светской власти, он прав, и я с ним согласен]»[913]. Успех брошюры Хомякова при дворе не был минутным. 29 июня 1855 года он снова получает письмо от Олсуфьева: «Государыня императрица Мария Александровна повелеть мне соизволила препроводить к вам немецкий перевод книги вашей, по воле великой княгини Ольги Николаевны сделанный нашим стутгардским священником <…> Вам, вероятно, не безынтересны распри западной церкви о непорочном зачатии Пресвятой Богородицы. Посылаю от себя для прочтения протест аббата Лаборда против сего нового догмата»[914]. Ясно, что последнюю фразу можно расценивать как поощрение автора к дальнейшим трудам на ниве богословия и защиты Православия от западных нападок. Имя Хомякова на какой-то момент стало популярным при дворе, А. Д. Блудова и А. Н. Попов принялись зазывать его в столицу.

Хомяков, фактически получив высочайшее одобрение на публикацию сочинений о Православии в обход как гражданской, так и духовной цензуры, продолжил работу и опубликовал за рубежом другие произведения богословского характера в 1858 и 1860 годах. Однако продолжал подписывать их псевдонимом «Неизвестный». Почему?

Можно догадаться, что, начиная с первого выступления за рубежом, Хомяков имел расчет, основанный на логике, подобной приведенному выше высказыванию Я. Толстого: если книга будет хорошо принята российской властью, то это может вернуть автору свободу печататься, если вызовет недовольство правительства, можно будет укрыться за псевдонимом. Допускаем, что этот тактический прием имел место. Но, видимо, Хомяков довольно твердо верил в успех книг в России, если допустил, чтобы псевдоним был раскрыт после выхода первой же брошюры. Когда же лучшие прогнозы Хомякова действительно оправдались, маска «Неизвестного» все же сохраняла смысл, но уже лишь на бумаге: указывала на принадлежность публикаций одному автору и носила видимость приличия при нарушении писателем цензурной повинности.

Пожалуй, изложенные подробности могут навлечь на Хомякова скоропостижное обвинение в конформизме, что, однако, было бы несправедливо. Во-первых, противоречие между западной и восточной церквями действительно были для него темой животрепещущей. И особое значение он придавал тому, как и кем будет представлено Православие в Западной Европе. В 1840-х годах, критикуя труд московского митрополита Макария «Введение в православное богословие», Хомяков писал А. Н. Попову: «Стыдно будет, если иностранцы примут такую жалкую дребедень за выражение нашего православного богословия»[915]. А в 1847 году Хомяков уже пытался опубликовать в Европе одно из своих богословских сочинений и даже отослал для этого рукопись Жуковскому, согласившемуся оказать содействие. Во-вторых, по выражению Лемке, в подобных случаях необходимо учитывать «коэффициент того времени»[916]. Хомяков, за которым был учрежден негласный надзор и которому запрещалось печатать свои сочинения, нашел и воспользовался, кажется, единственно возможным поводом и средством обнародовать свои мысли, не покидая при этом Россию.