В этом отношении фильма Ларина – единственная в своем роде.

Она отнюдь не политическое и не агитационное средство, она – чисто художественная пьеса, где исторические персонажи, кто бы они ни были – Распутин ли, Николай ли Второй или чекист-комиссар, – выведены с удивительной объективностью.

Нужно громадное чувство гражданской справедливости, нужно обладать особенным даром такта, чтобы развернуть столь волнующую, близкую и больную для каждого русского тему в таком выдержанном эпическом рисунке.

Редко кто даже из больших, горящих светлым огнем художников может отрешиться от внесения своего личного в сферу искусства.

И поэтому ларинский подход, да еще к такой острой теме, особенно примечателен.

Впрочем, резкие краски и приемы вообще, очевидно, не в натуре этого талантливого киномэтра.

В его манере – мягкость, тонкий изящный рисунок, отсутствие дешевых кричащих эффектов, его краски убеждают своей теплотой и насыщенностью чувства, он искусно владеет даром дать широкую волнующую картину в компактном, коротком эпизоде.

Например – убийство Распутина.

Даны только два момента – из автомобиля на набережной Невы вытаскивают мертвое тело, бороздящее безжизненными ногами снег. И второй – калоша, тяжелый азойный[466] бот «старца», оставшийся на краю проруби.

Или – Николай Второй. Зритель видит в те моменты, когда государь показывается анфас, подлинные киноснимки с царя, взятые из прежней хроники и прекрасно смонтированные со студийными. Артист же, играющий Николая, показывается только со спины, причем при повороте головы вы ловите характерный абрис щеки, уса, бороды.

Та же деликатность и в трактовке типа комиссара. Перед нами не ходульный лубочный большевик, а живая фигура человека, в котором борются личные чувства и партдисциплина.

Монтаж хроникальных снимков удачно применен и в других местах фильмы – царский выход к народу, парад петербургской гвардии, революционные шествия с плакатами, речь Троцкого из особняка Кшесинской и др.

Сцены распутинских кутежей и прочих «окаянств» обращают на себя внимание силой и выпуклостью. Вообще игра ансамбля этой фильмы производит глубокое впечатление – в публике, несомненно, будут и слезы, и минуты затаенного молчания, и вспышки аплодисментов.

Конец фильмы сближается с нашими днями вплотную – бегство из России, эмигрантство, шоферство, фабрика.

Тяжело, трудно изгнанникам, но неугасима надежда в их взорах.

Отблески этой надежды я читаю и в глазах оставляющих зрительный зал.

И в памяти встают строфы знакомого харбинцам поэта-эмигранта Ачаира:

Печатается по: Рупор (Харбин). 1929. 21 февр. Подп.: Полишинель.