«Мы все… любим его…»
«Вы были его любовницей…»
«Вы хотели браком со мной прикрыть все…»
«В тот же день…»
«Немедленно… в отставку».
«Приехав в свою деревню, Касатский вскоре решил поступить в монастырь».
«Мое решение твердо».
«Может быть, ты поймешь меня».
«Поступая в монастырь, Касатский показывал, что презирает все то, что казалось столь важным другим».
«Мне надо говорить с игуменом…»
«И вскоре…»
«…а могло бы быть…»
«…грех побеждает меня…»
«Через три года князь Степан Касатский был пострижен в иеромонахи с именем Сергия…»
«Через четыре годя Сергия перевели в большой столичный монастырь».
Итак, первая часть картины – от детских лет князя Касатского, включая его постриг в монастыре, занимает 37 минут, то есть ровно треть экранного времени. У Толстого эта часть повествования вмещается на девяти страницах из сорока. Почти все титры взяты из текста повести и расставлены в киноповествовании так, чтобы оно не провисало, не вызывало недоумения ни в каком месте, чтобы каждый зритель, даже и никогда не читавший повести, мог бы безошибочно понять содержание эпизода. По своей форме – синтаксису и эмоциональному наполнению – титры весьма различны: это и простая информация, и разъясняющий комментарий, и драматические ремарки, и краткая характеристика персонажей, и намек на мотивы их поступков, и мгновенная эмоция, выполняющая интонационную задачу, и лирический возглас, и еще многое другое. Вместе с яркими, очень живыми мизансценами, колоритными крупными планами, выразительными жестами, пластикой лица и тела и экспрессивной мимикой артистов, которые искусно владеют театральными приемами создания образности, титры в «Отце Сергии» – это неотъемлемая часть языка немого кино, которое, повторюсь,
«А было ли “немое” кино немым?»[294] – этот риторический вопрос ставил в своих работах недавно ушедший искусствовед А. А. Шерель. И отвечал, цитируя французского теоретика кино и кинокритика Андре Базена: нет, оно не было в полной мере немым – «немой фильм создавал мир, лишенный звуков, вот почему появилось множество символов, призванных возместить этот недостаток»[295]. «Вырываясь из тисков немоты, неговорящий кинематограф искал интонационное многообразие слова-титра и получал выразительный вариант, когда находил надписи точное место в пластическом и психологическом контексте»[296], – справедливо утверждал российский исследователь. Слово-титр действительно способно было оказывать звуковое воздействие на зрителя – все дело заключалось в умении режиссера сделать надпись в кино видом литературы, причем таким, которое бы не диссонировало, а гармонировало со словом печатным в литературном первоисточнике.