Брат (в телефон). – На “ух” фамилия начинается.

Жена. – Или, погоди, – на “ай”.

Брат. – На “ай” начинается. Айвазовский? Ну да, этот, Айвазовский. Одним словом, на одной картине чудная сухая березовая роща – метров сорок сухих березовых дров, а на другой, извиняюсь, простая вода. За рощу не меньше трехсот, а за воду – сговоримся. Значит, ждем вас, Федор Палыч».

«Враги человеку – домашние его» (Мф. 10; 36). Эта евангельская истина торжествует в комедии, правда, в совершенно ином, сугубо бытовом контексте и безотносительно к религии. Шурин Горбушкина действует исходя из своих соображений, как надо спасать сестру, зятя и их имущество. «Вы, сестра, не можете много понимать. Человек засыпавшись по такому важному делу. Неисчислимые убытки, может быть, государству нанесены. Тут нам с вами одной минуты зевать нельзя. Тут надо совершенно ударно провернуть. А которые придут – у вас и нет ничего. Жена в полной нищете на койке сидит… Да вы одеты-то как! Одеты-то вы как? Накрутили на себя, ну, ровно верблюд. А ну, оденьте темненькое платье победней. Остальное все продавайте…».

Нюша послушно надевает темненькое платье, похожее на вдовье, бедное и незавидное.

Но надежды на брата нет никакой – распродав все имущество сестры, он отрекается от родства. «Меня не упоминайте. Прямо, меня забудьте. Прямо, нет меня. Ай, ей-богу… Ах ты черт! Какое, скажут, родство, да пятое-десятое. Может быть, вам, сестра, замуж выйти? Слушайте, не можете ли вы быстро жениться, замуж выйти, а? Только быстро».

Ни с того ни с сего возникает новый конфликт: сосед, которого почти что силком заставили жениться на «вдове», протестует против продажи мебели, посуды и прочих вещей на сторону: ведь добро должно бы достаться ему даром, как приданое жены-соседки. Кроме того, ему, как он считает, должны вернуть деньги, которые он уплатил за купленные до женитьбы предметы обихода.

В этот щекотливый момент Горбушкин, полагая, что благополучно избежал и ареста, и конфискации, и высшей меры, возвращается с авоськой домой, радостно напевая: «Колокольчики-бубенчики звенят, звенят. / Про ошибки моей юности твердят…». В квартире разгром, которого он в первые минуты не замечает. Шурина как ветром сдуло, и расхититель вдруг обнаруживает, что конфискация-таки произошла: он разорен, опустошен, обманут. Наказание свершилось; наказаны все – и Горбушкин, и его глупая курица жена, и их сосед, новоиспеченный «муж жены», которого обвели вокруг пальца, и теперь им троим предстоят долгие разборки, ссоры, скандалы.

«Трое стоят, раскрывши рты», – так заканчивается пьеса, так заканчивается и фильм. Можно видеть, что оцепенение героев продлится недолго, и все трое пойдут к виновнику несчастья, брату Анны Васильевны, проныре и подлецу, как аттестует его Горбушкин; начнется длительный процесс – может быть, суд, может быть, мордобой, может быть, еще что-нибудь столь же нерадостное, но только не раскаяние, но только не горькое сожаление: у Горбушкина – что он ворует у государства, у его жены – что она поощряет мужа к хищениям и даже ставит ему в пример других, более оборотистых и удачливых приобретателей («Жена. Другие заведующие несут, несут, несут – ставить некуда. Горбушкин. А я не несу – я, по-вашему, розы нюхаю? Дура какая»), у соседа, что он падок на чужое добро и в безволии позволяет себя околпачить.