Сплетня о любовной связи Нины с князем Звездичем, в руки которого попал браслет, подаренный ему баронессой, а та нашла его на паркете в маскараде, распространяется, как лесной пожар. Механизм клеветы прост и примитивен: у автора клеветы и у всех ее распространителей есть корыстный мотив; им выгодно опорочить Нину – чтобы отомстить Арбенину за насмешливые намеки (Шприху), чтобы «спасти себя за счет другой» (баронессе Штраль), чтобы отомстить Нине за ее несговорчивость (Звездичу), чтобы насладиться унижением Арбенина (Казарину, дружку по прошлым кутежам), чтобы дать свершиться справедливому суду над Арбениным и по давнему острому чувству ненависти к нему (Неизвестному).

«Он приучен к злодейству» – такую свою репутацию Арбенин оправдает до конца. «Прочь, добродетель, я тебя не знаю, / Я был обманут и тобой, / И краткий наш союз отныне разрываю…» Арбенин награждает князя Звездича, своего воображаемого соперника, публичной пощечиной, не давая ему возможности ни дать сдачи, ни стреляться на дуэли.

За сплетнями следуют оскорбления, круговой обман, лживые обвинения, и никакие признания и запоздалые раскаяния не в силах спасти положения и остановить маховик убийства. В действие вступает яд: ослепленный ревностью и жаждой мести, Арбенин уже на очередном бале всыпает жене отраву в мороженое; так второй бал становится территорией расправы. Арбенин сходит с ума, узнав о невиновности Нины. Пестрый маскарад жизни «большого света» стал судьей и мстителем. Еще не зная, что умирает, Нина клянется никогда не ездить в маскарады, но ей это уже и не придется.

Стоит добавить: больше тридцати лет «Маскарад» не пускали на сцену – цензура хотела, чтобы вместо «прославления порока» автор продемонстрировал «торжество добродетели», «примерно наказал» своего героя и чтобы «супруги Арбенины помирились».

Ничего из этого не вышло.

VII

Помимо балов, столичных и деревенских, расцветали балы в губерниях, ибо «где губернатор, там и бал, иначе никак не будет надлежащей любви и уважения со стороны дворянства»[619]. Павел Иванович Чичиков, герой «Мертвых душ», ездит по губернским балам для полезных знакомств и хозяйственных сделок. Там, как правило, все обходилось мирно: «Дуэли, конечно, между ними не происходило, потому что все были гражданские чиновники, но зато один другому старался напакостить, где было можно, что, как известно, подчас бывает тяжелее всякой дуэли»[620].

В «Мертвых душах» можно прочесть единственное в своем роде описание дамских бальных нарядов, исполненное тонкой иронии и знанием дела. «Дамы тут же обступили его блистающею гирляндою и нанесли с собою целые облака всякого рода благоуханий: одна дышала розами, от другой несло весной и фиалками, третья вся насквозь была продушена резедой; Чичиков подымал только нос кверху да нюхал. В нарядах их вкусу было пропасть… Талии были обтянуты и имели самые крепкие и приятные для глаз формы (нужно заметить, что вообще все дамы города N. были несколько полны, но шнуровались так искусно и имели такое приятное обращение, что толщины никак нельзя было приметить). Все было у них придумано и предусмотрено с необыкновенною осмотрительностию; шея, плечи были открыты именно настолько, насколько нужно, и никак не дальше; каждая обнажила свои владения до тех пор, пока чувствовала по собственному убеждению, что они способны погубить человека; остальное все было припрятано с необыкновенным вкусом: или какой-нибудь легонький галстучек из ленты, или шарф легче пирожного, известного под именем “поцелуя”, эфирно обнимал шею, или выпущены были из-за плеч, из-под платья, маленькие зубчатые стенки из тонкого батиста, известные под именем “скромностей”. Эти “скромности” скрывали напереди и сзади то, что уже не могло нанести гибели человеку, а между тем заставляли подозревать, что там-то именно и была самая погибель. Длинные перчатки были надеты не вплоть до рукавов, но обдуманно оставляли обнаженными возбудительные части рук повыше локтя, которые у многих дышали завидною полнотою; у иных даже лопнули лайковые перчатки, побужденные надвинуться далее, – словом, кажется, как будто на всем было написано: нет, это не губерния, это столица, это сам Париж!»[621]