Она старательно убеждала себя, что все, происшедшее с ней на бале и после бала, на железной дороге, было ничтожными случаями светской жизни и что ей ни перед кем, ни перед собой стыдиться нечего.

Но так было только самое первое время. По непреодолимому влечению Анна стала ездить к княгине Тверской, где могла встретить Вронского и испытать волнующую радость. Вронский же бывал везде, где только мог встретить Анну, и говорил ей, когда мог, о своей любви. «Она ему не подавала никакого повода, но каждый раз, как она встречалась с ним, в душе ее загоралось то самое чувство оживления, которое нашло на нее в тот день в вагоне, когда она в первый раз увидела его. Она сама чувствовала, что при виде его радость светилась в ее глазах и морщила ее губы в улыбку, и она не могла затушить выражение этой радости»[635].

Вскоре она поняла, что встречи с ним, его «преследования» не только не неприятны ей, но что они составляет единственный настоящий интерес ее жизни.

Московский бал стал прологом ее роковой страсти и безвременной гибели.

…Для студента провинциального университета из рассказа Л. Н. Толстого «После бала» прием у губернского предводителя, хлебосольного богача и камергера, в последний день масленицы, оказался таким же жестоким обманом, как и для юной княжны Щербацкой. Хотя… танцевал студент отменно, был красив, удачлив и всецело предан танцевальным вечерам и балам. Да и бал в тот раз был чудесный: «Зала прекрасная, с хорами, музыканты – знаменитые в то время крепостные помещика-любителя, буфет великолепный и разливанное море шам-панского»[636].

Весь вечер, пьяный от любви к милой Вареньке Б., юноша танцевал до упаду – «танцевал и кадрили, и вальсы, и польки, разумеется, насколько возможно было, всё с Варенькой. Она была в белом платье с розовым поясом и в белых лайковых перчатках, немного не доходивших до худых, острых локтей, и в белых атласных башмачках». Он видел только ее высокую стройную фигуру в белом платье, ее сияющее лицо и ласковые глаза. «Не я один, все смотрели на нее и любовались ею, любовались и мужчины, и женщины, несмотря на то, что она затмила их всех. Нельзя было не любоваться. По закону, так сказать, мазурку я танцевал не с нею, но в действительности танцевал я почти все время с ней. Она, не смущаясь, через всю залу шла прямо ко мне, и я вскакивал, не дожидаясь приглашения, и она улыбкой благодарила меня за мою догадливость. Когда нас подводили к ней и она не угадывала моего качества, она, подавая руку не мне, пожимала худыми плечами и, в знак сожаления и утешения, улыбалась мне. Когда делали фигуры мазурки вальсом, я подолгу вальсировал с нею, и она, часто дыша, улыбалась и говорила мне: “Encore”. И я вальсировал еще и еще и не чувствовал своего тела».