Керстен смотрел в темноту; взяв в руки стакан с горячим чаем, он почувствовал, как окоченели его пальцы. С заходом солнца в долину потянуло морозцем.

— Вам нравится наша страна? — спросил Славский. — А где вам нравится больше всего? — Стремясь быть убедительным, он оживленно жестикулировал. Затем схватил Керстена за руку. — В самом деле, одно какое-то впечатление всегда бывает сильнее других. У меня, во всяком случае, так. Татры! Думаете, я когда-нибудь смогу расстаться с этой природой? Вероятно, работа под землей приводит к тому, что хочется забраться высоко в горы!

Керстен смотрел на ночное озеро словно завороженный и не без усилия заставил себя отвлечься от своих мыслей и грез.

— Вы уроженец Горцов? — спросил он.

— Собственно говоря, нет, — ответил Славский. — Я родился в Татрах, недалеко от Закопане. Пятнадцатилетиям мальчуганом пошел работать на шахту в Верхней Силезии. Так пришлось — ведь нас было семеро детей, а родители безземельные. Впрочем, в Силезии я научился немецкому языку, правда, не в совершенстве, но сами видите — мы можем беседовать. Потом началась война и погнала меня через всю Польшу: Лодзь, Гданьск, Белосток; наконец я попал в Варшаву.

Керстен кивнул. Слова, сказанные Славским раньше, вновь всплыли в его памяти.

— Когда вы были в Варшаве? — спросил он. — Вы говорили, что все тогда выглядело безнадежно, однако вы остались в живых.

— Осенью сорок четвертого, — ответил Славский. — Вы представляете себе ход событий? Приближалась Советская Армия. Восстание было ловким трюком со стороны буржуазии, вернее сказать, провокацией. Она хотела опередить Советскую Армию, помешать созданию народного правительства. Конечно, я не мог тогда разгадать всю эту подоплеку. И я присоединился к повстанцам, разве мог я остаться в стороне и сидеть сложа руки, когда стреляли по оккупантам? Вы согласитесь, что не мог!

— Расскажите подробнее, — предложил Керстен.

Славский живо кивнул.

— Чаю! — попросил он. — Раз уж я должен рассказывать, так без чаю мне не обойтись.

Он сделал знак девушке в пестрой национальной одежде, обслуживавшей немногих гостей. Пока наполняли стаканы чаем, он продолжал:

— Естественно, я не могу теперь припомнить все подробности. Однако слушайте. Это было в последние дни восстания.

Керстен слушал, всматриваясь через окно вдаль. Ночное небо, освещенное луной, встававшей из-за гор, светлело. Причудливый силуэт горы-исполина грозил сверху деревянной хижине.

И вновь от рассказа Славского изменился мир. Перед глазами Керстена возник разрушенный город, опустошенный, безутешный. Наносы гальки превратились в груды щебня. Горные хребты потонули в темноте; казалось, это разбитые фасады домов поднимаются в небо.