Луч солнца проник через окно и разрезал сумерки, царившие в каморке.

Керстен посмотрел сквозь запыленные стекла на улицу, где среди строек и сложенных в штабеля кирпичей виднелись последние руины…

И снова он увидел ту же картину, что и в прошлый вечер, а затем во сне, картину, стоявшую перед его глазами даже и в эту минуту, когда утреннее солнце заливало своим лучами новую Варшаву, — картину опустошенного города. Он видел бесконечные груды щебня, ландшафт, холмистый от громоздившихся развалин, над которыми круто вздымались разорванными зубцами фасады разбитых домов. Свинцово-желтое небо нависло над мертвым городом. И между руинами устало брела старуха.

«Говорят, она и тогда кормила голубей», — пронеслось у Керстена в голове. Он снова увидел ее среди развалив, в руке — корзина с остатками хлеба, и ему показалось будто он слышит ее голос.

— Я кормлю голубей, — повторила старуха еще раз, нарушив долгое молчание и словно обращаясь к самой себе.

Керстен, взглянув на Забельского, негромко произнес:

— Кто мог ее об этом спрашивать?.. Кому она на самом деле носила хлеб?

Забельский понял.

И вдруг словно пелена спала с глаз Керстена. Он отчетливо представил себе всю сцену и после короткого размышления прикрикнул на старую женщину. Он постарался крикнуть грубо, хриплым голосом, который так часто слышал сам во время допросов и затем в лагере.

— Куда идешь с хлебом? — крикнул он в лицо старухе.

При этих словах женщина в смятении уставилась на Керстена, и страшный испуг отразился в ее глазах. Забельский порывисто схватил Керстена за руку. А женщина при страшном воспоминании стала торопливо, все громче и быстрее произносить какие-то слова, все время одни и те же слова… все время одни и те же слова…

Забельский принялся убеждать ее не волноваться; с большим трудом ему удалось ее успокоить. Она снова вся сникла и сидела, как и прежде, неподвижно, еле внятно бормоча: «Да, да…»

— Что она ответила? — прошептал Керстен.

— Ничего нового, — сказал Забельский. — Она говорит одно и то же: «Я кормлю голубей» — и только.

— Вам понятно, зачем я ее напугал? — спросил Керстен.

— Ясно одно, — ответил Забельский. — То, что слова, которые вы крикнули, или подобные им она уже слышала однажды. И она их вспомнила.

— Кто мог ее об этом спрашивать? — задумчиво сказал Керстен, как бы обращаясь к самому себе.

— Этого не узнать, — ответил Забельский.

Они поднялись. Керстен молча погладил старую женщину по седой голове. С его стороны было жестокостью так бесцеремонно вторгаться в далекое прошлое, преданное забвению, которое избавило ее на склоне лет от воспоминаний о том ужасном времени.