Случалось порой, что мы отбрасывали прочь все заботы и, стоя у мостков, смотрели вслед проплывавшему пароходу. Смотрели и гадали, мимо каких городов и сел лежал его путь и где ему еще предстоит побывать. Мне нравилось мечтать о большом далеком мире… Иной раз мы всходили на паром и, пока не было пассажиров, покачивались на волнах. Эльба, обычно спокойная и доброжелательная, нередко превращалась в коварного врага. Нам приходилось постоянно следить за сменой ее настроений и по возможности приноравливаться к ее капризам. Как крестьянин, когда подходит время жатвы, следит за облаками, так и мы, особенно в период таяния снегов, следили за рекой. Во время паводка уровень воды поднимается с каждым часом.

Мы все выше и выше подтягивали сходни, вплоть до самого порога нашего дома. Стою я, бывало, с кожаной сумкой у плиты, пеку картофельные оладьи и через окошко билеты выдаю. И так каждую весну, дня три или четыре. В любую минуту вода могла перемахнуть через порог, а нам было весело. Во все же остальное время года — льет дождь, светит ли солнце или дует сильный ветер — я постоянно находилась под открытым небом. Как тоскливо было это однообразие! Отец и муж сменили друг друга, меня же сменить было некому. Изо дня в день один и то же: вот мне подают знак, я отматываю канат от столба, последней прыгаю на паром, первой схожу на противоположном берегу и там креплю канат — одно и то же от зари до темноты. Так всю жизнь трудилась и моя мать, а потом она лежала больная и уже не могла помочь мне.

Воздух, насыщенный запахами с реки, постоянная сырость, холодные утренние туманы не каждому могут пойти на пользу. Вода в Эльбе густая, затхлая, с каждым годом все мутнеет. Ее волны несут бесчисленные отбросы, грязное тряпье, пучки волос, бумагу, масляные круги. Все это пропитано ядовитыми щелочами. Течение выбрасывает этот мусор на берег; солнце печет, дохлые рыбы и раки разлагаются, целые тучи мух, жужжа, кружат над этой «выгребной ямой». Постой на берегу минуту, и тебя охватит отвращение.

Моя мать очень страдала от всего этого. Она часто жаловалась, что с Эльбы тянет землистой сыростью. При этом губы ее подергивались, и я отлично понимала, что она имеет в виду, о какой земле говорит. Конечно же, о могиле, которую нам вскоре и пришлось выкопать для нее километрах в трех от берега.

Она была преданной женой своему мужу, моему отцу, никогда ему не перечила. А у него все думы только и были, что об этих гнилых досках, о пароме, который не был даже его собственностью. Поутру он вставал и вечером ложился спать только с мыслью о пароме. Даже по ночам он не находил себе покоя: нередко ему чудилось, будто кто-то с другого берега вызывает паромщика. Из страха не выполнить вовремя «своего долга», как он это называл, он спал чутко, каждую минуту готов был вскочить. И все же кто-то пожаловался хозяину поместья, что приходится слишком долго ждать парома. С тех пор отец считал, что наше существование под угрозой. Он охал, вздыхал, молился богу и излишним усердием подрывал свое здоровье. Весь свет будто сошелся на пароме, а помещик, которому принадлежал паром, был для него царь и бог. Это стало в нашем доме заповедью. Я тогда была молода и глупа, многое принимала на веру. Мой муж Иоганнес все терпел безропотно: при одной мысли, что нас могут отсюда выгнать, его охватывал страх. Он приложил немало стараний, чтобы стать хорошим паромщиком.