Честно признаюсь, высокий трибунал, что сначала факт моего тождества со знаменитым дюделеровским рекламным младенцем наполнил мое сердце вполне законной гордостью. Ежедневно я имел удовольствие бесчисленное количество раз встречаться с самим собой, приветственно заглядывать в собственные смеющиеся глаза и удивляться своей розовой упитанности тех далеких времен. Этот факт как-никак выделял меня из безымянной толпы дюделеровских служащих: хотя большинство из них не знали меня по имени, всем решительно был знаком мой внешний облик — мое лицо, пусть из далеких прошлых времен, было в обращении в тысячах экземпляров; изображение весомее имени, смех сильнее слова, чем были бы сами Дюделеры, имя «Дюделер», без моего запечатленного навеки младенческого естества? Взгляды моих сотрудников были исполнены тайного почтения. Когда я проходил по коридорам дюделеровского административного корпуса, тайные взгляды летели мне вслед, вызывая приятное щекотание между лопатками. Это было время душевного подъема, и я с наслаждением, хоть и без огласки, смаковал преимущества, которые оно мне давало.

Но счастливая пора быстро миновала. Моему сыну исполнилось уже полгода, а развивался он крайне плохо. Часто приходили по вызовам врачи, приставляли стетоскопы к сотрясающемуся от плача тельцу, отводили слезящиеся веки и с неодобрением отмечали, что ребенок недостаточно прибавляет в весе. По их совету мы сменили «Порошковое молоко для новорожденных» на «Цитрусовое молоко» — служащим Дюделера оно также выдавалось бесплатно; считалось, что это молоко неоценимо для ослабленных детских организмов, но в случае моего сына оно не помогло, и визиты детского врача стали у нас в семье обычным явлением. Наряду с замедленным ростом врач обратил особое внимание на глаза ребенка — и не как на симптом какого-то внутреннего недуга, но как на самостоятельный дефект; врач щелкал своими стерильными пальцами перед самым носом младенца, держа их и дальше и ближе, но почти не удавалось привлечь его внимания, на движущуюся лампу малыш тоже не реагировал, смена света и тени ничего не давала. И когда все медикаменты, вводимые в пищеварительный тракт, оказались бесплодны, мы наконец узнали диагноз — сначала неразборчиво прошамканный врачом сквозь гнилые зубы, затем, с помощью латинских сокращений, обозначенный в истрепанной медицинской карточке: зрение ребенка заметно ослаблено.

Вот здесь-то, высокий трибунал, во мне стало просыпаться подозрение. По времени это как раз совпало с тем моментом, когда Марион, моя жена, снова вышла на работу в приемную подслеповатого младшего шефа с лоснящейся кожей, а младенец был полностью передоверен заботам моей матери. Я говорю подозрение, но скоро оно перешло в догадки, затем в горькую уверенность, в мучительный гнев, отравляющий все созерцание ребенка, орущего и не прибавляющего в весе, несмотря на «Порошковое молоко для новорожденных» и «Цитрусовое молоко Дюделера», а может быть, именно из-за них, хотя то была рискованная, убийственная мысль, все последствия которой я еще не решался для себя осознать; итак, ребенок прибавлял в весе плохо, значит, продукты Дюделера отнюдь не «воспроизводят в точности состав материнского молока», как то было написано на банках и пакетах; кто сосал материнское молоко, выглядел иначе — как я, например, веселый и круглощекий на своем знаменитом фото. Следовательно, дюделеровская реклама лгала и моя фотография тоже лгала, ее употребили во зло, ее осквернили наряду с тем святым, что питало меня в пору моего младенчества и было самым теплых, самым дорогим моим воспоминанием: добрая, щедрая грудь моей матери была осквернена и употреблена во зло.