Гронин был ошарашен. От неожиданности даже руку протянул. Своим рывком я подпортил ему карьеру. И вот оказалось, что он был прав, оставив меня на свободе. В то время в моде была «ставка на доверие». Эта ставка Гронина сработала. Хотя сейчас, спустя столько лет, я допускаю, что думаю о нем лучше, чем он того стоил. Он мог просто играться со мной и пудрить мне мозги себе в удовольствие. Настоящий мент- профессионал любит тешить свое самолюбие психологическими экспериментами.

За мной с лязгом захлопывается дверь камеры. В руках у меня «машка» – тощий матрац с пятнами от мастурбаций. Сколько мужиков спало на «машке» до меня? А матрацы не стирают…Эх…

Кладу на общак собранный мамой сидор. Шмат свиного сала, круг краковской колбасы, две банки сгущенки, буханка хлеба.

– Правильно, своё здесь только говно, – говорит развязный малый по кличке Шницель.

Он старше меня лет на шесть. У него странное лицо, симпатичное и в то же время отталкивающее . Хотя, если хорошенько приглядеться, тут почти у всех такие лица.

Каждому достаётся по бутерброду. Старику, которого уважительно зовут Степаныч ем, Шницель отрезает потолще. Но старик не притрагивается к своей доле. Читает в лучшем углу камеры какие-то бумажки. Я ещё не знаю, кто он, но вижу – важная птица.

Шницель больной, если кого-нибудь не высмеивает. Но не боится и сам стать объектом насмешек. Например, по заказу освобождает дурной воздух из кишечника. Издает столько неприличных звуков, сколько ему закажут. Жует горящую сигарету. Шевелит ушами так, будто они у него на шарнирах.

Тормошит меня:

– Эй, валенок! А ты чего такой молчаливый?

Отвечаю, не подумав:

– Попал в дерьмо – сиди и не чирикай.

Морда Шницеля озаряется злорадством.

– Братва, это что же получается? – говорит он, оглядывая камеру. – Мы, получается, дерьмо?

Никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя оправдываться, а я отвечаю, что

совсем другое имел в виду.

– А я за такие слова что имею, то и введу, – зловеще цедит Шницель.

Мне пора приподняться, потому что драки не избежать. Но я усилием воли заставляю себя лежать неподвижно. Мне нужно что-то ответить. Иначе эта макака возьмёт верх.

– А ты не боишься, что я очень сильно тебя испугаюсь? – спрашиваю я Шницеля.

Вообще-то, юмор в наших тюрьмах не в цене. Далеко не все его правильно воспринимают и ещё меньше тех, кто умеет юморить в рамках понятий. Но в этом случае камера ржет. Я сам не выдерживаю, тоже смеюсь. Один Шницель стоит возле меня, багровый от злости, не зная, как себя вести.

И тут слышится негромкий, но густой голос старика Степаныча: