Я смотрю на сгорбленную спину мужчины. Понятия не имею, что он сейчас чувствует. У меня нет детей и, наверное, не будет. Я никогда не забирал из роддома дочь, не менял ей подгузники, не радовался ее первым шагам и первым словам, не мечтал о ее счастливом будущем, не холодел от ужаса, узнав о ее болезни… А теперь на его дочь надели пальто, и теплые штаны, и сапожки, и вязаную шапку, и укутали шарфом… Может быть, не придется говорить водителю, который их повезет, что девочка мертвая. Просто спящая девочка на руках…

«Спи, малютка, не шуми, Угомон тебя возьми», – так пела мама и смеялась, когда я начинал причитать «не надо, не надо», потому что боялся этого непонятного Угомона… Мчатся бесы рой за роем, спи, малютка, не шуми, с визгом жалобным и воем, Угомон тебя возьми…

– Иван Николаевич, Иван Николаевич…

Поднимаю глаза. Передо мной – отец Глеб со своим олимпийским факелом.

– Хорошо, что вы отстали, – тихо говорит отец Глеб. – Я забыл сказать, а при Андрее будет неудобно… Возьмите деньги на такси – здесь у меня в кармане безрукавки… Или факел подержите, я достану…

– Да что вы, отец Глеб! Не надо. Есть у меня деньги, есть…

Он сказал «Андрей». Вот как зовут этого мужчину…

– Иван Николаевич, с вами все в порядке?

– Да-да, все нормально… Идемте… Факел держите пониже, над вами паутина горит…

Ох, какое же огромное это подземелье – я и представить не мог! И – странно – при ярком свете даже более мрачное, чем в темноте… По этой галерее Ника вела меня в свою «берлогу» в ту ночь, когда я, умирая от страха, метался по хоспису в поисках выхода. И в «берлоге» мы пили виски, и Ника мне все рассказала, и я ей все рассказал. И с той ночи началась моя новая жизнь… А по пути в «берлогу» Ника показала мне участок пола, сложенный из могильных плит. И сейчас мы как раз подходим к нему. Ника идет вперед, наступая на плиты. А отец Глеб останавливается и в замешательстве смотрит под ноги. Понимаю, что он хочет перекреститься, но ему нечем – в одной руке факел, а другая висит на перевязи. Андрей тоже останавливается и тоже не может перекреститься – его руки заняты мертвой девочкой. И, получается, я – один, кто может перекреститься над этими плитами. Но я не крещусь. Ника оглядывается, и тоже останавливается, и молча стоит по ту сторону надгробий.

Впервые я могу рассмотреть эти плиты. На них выбиты имена и даты, восьмиконечные кресты и траурные венки. А на некоторых – Маген Давид, Звезда Давида. А на одном – почему-то два единорога, скрестившие свои рога… Прямо передо мной – серая плита с православным крестом и узкими, едва читаемыми буквами: «В семъ бысть погребено тъло раба Божiя Кожина Ивана…» Иван Кожин – это мои имя и фамилия. Хочу прочесть даты рождения и смерти, но их нет – плита отколота. Стою и удивляюсь тому, что эта находка не кажется мне ни странной, ни зловещей, ни вообще что-то значащей… Просто какой-то Иван Кожин – мало ли… Между надгробиями – узкая дорожка из обычного плитняка. Ступаем на нее друг за другом и идем дальше, так и не проронив нислова…